Идеалист

– Всё, Полянин, забавы кончились. Устал я от тебя. С войны у барьера топчемся. Кому-то пора и выстрелить!.. Всё в благородство играешь! – он подкинул на ладони патрон, отяжелённый пулей. – А мы из породы крутых. Свои у нас понятия о жизни. Потому, извини, но распорядиться тобой придётся не по-благородному… - Авров взглянул холодно, беспощадно.

Как бы ни был Алексей Иванович убеждён в бессмысленности всего, что происходило сейчас в ночи, он пожалел в это мгновенье, что сам оставил себя безоружным.

Жизнь порой удивительно точно повторяет то, что когда-то уже было. Давно, давно, в тягучие дни плена, Леонид Иванович Красношеин вёл его в карьер, на место расстрелов. И как тогда, в карьере, приготовляясь к неизбежному своему концу, удивляясь охватившему его тоскливому безразличию, он и теперь проговорил про себя те же самые слова, которыми тогда пытался примирить себя со смертью: «Это же не страшно. Удар пули – и всё». Всё же дико было увидеть бесчеловечное прошлое, возвращённым сюда, к согревающему теплом костру. В остро почувственной горечи Алексей Иванович усмехнулся.

Авров заметил.

– Напрасно, Полянин, - сказал он с каким-то тягучим сожалением. – Всё, так или иначе, возвращается. Всё, так или иначе, кончается. Прошлое придётся закрыть вместе с тобой… - Авров посмотрел на своего охранителя. Плотный, борцовского вида детина в готовности поднялся. Движением руки Авров остановил его.

– Скажи, Полянин. Почему, имея в стволе эту вот пулю, ты всё-таки не выстрелил? Сердце дрогнуло? Или сообразил, что будет с тобой, если завтра я вдруг не явлюсь в департамент?.. Что молчишь? Не до исповеди?..

Алесей Иванович с пробившейся в сознание иронией ответил:

– Тебе-то что до моей исповеди, старшина?!.

– Всё командиром себя помнишь? А тягаться задумал не со старшиной! На кого руку поднял?!

Алесей Иванович смотрел на бывшего своего подчинённого с несходившей с лица усмешливостью. Никогда ещё не был так неприятен он ему, как сейчас, в торжествующей своей силе.

– Что мне страшиться, Авров? – проговорил он, не скрывая неприязни. – Я только исполнил бы приговор, что заслужил ты ещё там на фронте. Нет, Авров, спасло тебя другое. Спасла тебя дурная моя способность видеть то, что за пределами этой вот минуты. Тебя не станет, тьмы других услужников заступят твоё место. Жизнь сама рассчитается с тобой, вечный старшина…

– Распелась пташка! – холодно сказал Авров. Он что-то сосредоточенно обдумывал.

– Жорик, тут ведь кругом вода? – спросил он, вглядываясь в темноту, накрывающую разливы. – И вроде бы, вода прибывает?.. – Вопросительно он смотрел на своего телохранителя, стоявшего у костра в хмуром ожидании. Жорик его понял.

– Вода кругом, хозяин. И прибывает! – подтвердил он.

Авров достал из портсигара папиросу, вставил в длинный мундштук, прикурил от горящего прутика. Поглядел исподлобья на Алексея Ивановича, отстранённо сидевшего у ствола ольховины, вытянув протезные ноги. Выпуская из-под щёточки усов, струю приятного ему дыма, сказал раздумчиво:

– Может без крови, Жорик?

– Можно и без крови, хозяин!

Они переговаривались спокойно, деловито, как мясники переговариваются перед закланием бессловесного бычка.

– Лодку опрокинем, по реке пустим. Мало ли на воде случается!.. – Жорик был рассудителен, деловит, как всегда рассудительны и деловиты исполнительные слуги. – Ну, а для верности… - Жорик вразвалочку подошёл к Алексею Ивановичу, взял с его колен ружьё, вложил в стволы патроны с пулями. – Не возражаешь, хозяин?.. Авров кивнул. Жорик поднял ружьё, двумя выстрелами разбил на его ногах оба протеза…

2

«Так уже было. Давно. Было мне чуть больше двадцати. Была война. Девятка «Петляковых», отбомбившись, летела от фронта в тыл. Одинокий «ЯК» со звёздами на крыльях эту девятку догнал. И, разрушая порядок в небе, всадил смертельную очередь в один из самолётов с такими же звёздами, как у него. Отвалил, спикировал, и низко, трусливо, как нашкодивший пёс, устремился на немецкую сторону. Запомнился и крик пожилого зенитчика:

– Ах, мать твою! Фашист в нашем самолёте!.. К оружию, Никола!

И тут же из летящей прямо на меня разрастающийся огромности металла, из самой ревущей её середины, вырвался мне навстречу высверк огня. Память сохранила моторный рёв и звёзды на чёрных, как ночь, крыльях. Сознание вернулось, я увидел испуганное лицо склонённого надо мной пожилого зенитчика, кровавый бинт в трясущихся его руках. Пожилой зенитчик попытался приподнять мои ноги. Они надломились сразу, обе, как будто были уже не мои. Так было. Давно. И всё повторилось. Вот здесь, сейчас…»...

Алексей Иванович открыл глаза. Ночь, тишина. От кострища наносит тоскливым запахом золы. Костёр залит до последнего уголька. От влажной земли исходит сырость. Дрожь сотрясает тело.