Идеально другие. Художники о шестидесятых

Я

ничего не боялся, потому что видел какую-то чепуху на стенах, которой ровным счетом цена три копейки в базарный день. Все это напоминает молодого Маяковского: «Я прочитал — что за чушь эти стихи!» Вошел преподаватель и говорит: «Сейчас рисуете натюрморт: не забывайте про пропорции, светотень, пространство». Экзамен идет четыре часа. Надо сказать, что я впервые слышал все эти названия. Ну, пропорции я понимаю — здесь кувшин настолько выступает, тут яблоко ближе. Как сесть, догадался. Светотень — тут я вспомнил, как в учебниках физики рисовали шары — один бок черный, второй серый, в серединке светлый. Все это было абсолютным открытием на экзаменах. Форма делается так: полутон, тень и свет. Рефлекс — тень, высветленная светом сзади, которая дает рубенсовский объем. У меня его не было никогда. Но как сделать пространство? Первый предмет — самый жесткий, а последний — мягкий. Поэтому пространство у меня вышло оглушительное, сверхпространство. Все это начал я делать очень смело, но торопился, пот льет ручьем, нужно быстро закончить. Тут сзади слышу шепот какого-то ученика другому: «Сено — солома!» Это означало, что я не умел штриховать. Когда кончился экзамен, я вскочил и стал смотреть — что у приятелей, которые уже закончили всякие школы пионеров, были опытные. Им сказали — не надо торопиться, покажи, что ты умеешь. У них стояли несколько точек, какие-то начальные линии, они показывали, что знают, как нужно делать. А я прямо готовую штуку нарисовал. Они-то дети художников большинство, отцы посылали сыновей учиться, все педагоги были знакомые. «Куда вести? Отправим Васю к Петьке!» Рисунок я оставил в покое, дальше начиналась живопись, натюрморт.

С натюрморта с агавами начинается сегодня послевоенная экспозиция Третьяковки.

Так как я уже работал маслом, а все акварелью, то приехал со своим этюдником с этим гигантским замком, чем привлек всеобщее внимание. Я взял кусочек мела, быстро набросал все предметы, какие были, краски у меня были в этом этюднике, раскрыл и на манер пейзажей сделал драпировку, самой хорошей фиолетовой краской. Бутылку сделал зеленой, но здесь меня смутил ржавый чайник. Не помню, как я вышел из положения. Через 10 минут после начала экзамена, когда я уже маслом красил, прибежал директор школы. Стоит за моей спиной, смотрит внимательно и говорит: «Ты куда торопишься? Надо же нарисовать сначала — бутылка-то не похожа на ту!» А я ему отвечаю: «Так ведь бутылку в натуре никто не увидит, а все увидят мою на холсте — пусть считают, что она такая и была». В те времена учили реализму, правильно учили, но чего время терять, рисовать похожее? «А цвет?» Но кто узнает, какого фиолетового оттенка была тряпка. Это первые шаги, которые в дальнейшем легли в основу моего понимания изобразительного искусства. Сзади меня стоял преподаватель по живописи, Ашот Григорьевич Сакиасян, который взял меня за плечо, отвел в сторону и сказал с кавказским акцентом: «Мы тебя примем». Потом я услышал паузу: «Наверное». Мне предложили в первый класс, а я шел сразу в четвертый. Маленькая деталь: к этому времени разгромили всяких безродных космополитов, о чем я ничего не знал. Только что разбили художников, делавших нечто подобное, выгнали со всех мест. И тут приходит не обученный ничему дурак с улицы и начинает такие вещи делать. Это был 1949 год.

Кончаловщина! А как вы учились?