Идеально другие. Художники о шестидесятых

Привезли меня, посадили, я стал петь песни Галича, выбил кормушку, а солдат подошел ко мне и говорит: «Ну что же ты пытаешься дверь выбить, это ж еще Екатерина строила». И в тюрьме меня еще раз осудили и засунули в страшный изолятор. Ну, я там тоже перебил все, что можно. Заключили в одиночную, остригли, и я объявил голодовку, голодал два или три дня, потом выбил стекло, хотел по крышам уйти, но был в такой ярости, что не заметил, что на окне решетки и, если выбить стекла, будет лишь холод собачий. Они уже грозились, что дальше будет, но тут Оскар передал на Запад письмо. Брали на людях, но никто Оскару не сообщил — и Оскар приехал в Ленинград на выставку: «А где Саша?» — «Саша сидит». Он повернулся и уехал, даже не посмотрев выставку, — так разозлился, что никто не сообщил, ни Жарких, ни Рухин. «Дураки, если б вы сказали, что, если тебя не освободят, мы закроем выставку, — они б не закрыли, а выпустили бы Глезера. Он ведь ваш гость, вы его пригласили!» Статей почти не было об этой выставке, прошла она тихо. Только что прошли «бульдозеры» и Измайлово. А если б они так поступили, была бы шумиха — неопытные ребята в Питере. Результат этой выставки оказался не такой, как они ждали. Но Жарких тоже наказали за активность — когда он возвращался из Москвы, ему в туфли подсыпали что-то типа иприта и сожгли ноги.

А что за история была с Игорем Синявиным?

Игорь Синявин, художник из Питера, сорвал нам в Москве пресс-конференцию, заявив, что она не состоится. Могло быть, что он хотел перетянуть внимание на себя. Но потом, когда он уезжал, заехал к рабочему, профсоюзному лидеру, и оставил тяжелую сумку, чтобы туда-сюда не таскать в аэропорт. А через час к рабочему пришли с обыском, открыли сумку, а там антисоветская литература. И человек попал в тюрьму. Когда Синявин приехал на Запад, он умудрился напечатать статью, где называл меня и Жарких агентами КГБ. Пытался напечатать в «Континенте», но там это не прошло, Максимов хорошо меня знал. Один рабочий, сбежавший в трюме, прочитав эту статью, разбил голову Жарких бутылкой. В Нью-Йорке был философ Абрамов, несчастный, забитый, часто у меня сидел, пару раз я его напечатал, позже он попал под машину. Так ему этот тип стал угрожать, что он связался с антисоветчиком и евреем вдобавок. Я позвонил ему и сказал, что приеду. «Приезжай, мы тебя встретим выстрелом». Он имел дело с Музеем Рериха, а это старый чекистский рассадник. В 83-м году он вернулся в Россию.

Насколько художники интересовались творчеством друг друга?

Разные по-разному. К Рабину в Лианозово приезжали художники самые разные, ленинградские тоже — Кулаков, например. У Рабина и Немухина очень широкий кругозор. Сапгир очень интересовался, на него повлиял Рабин. Я был у Воробьева, когда к нему пришел покупатель, купил у него две работы и ушел. Ушел, а я говорю: «А почему ты не дал ему адресок других, чтобы он тоже купил — у Штейнберга, у Рабина?» — «Что я, сумасшедший, пусть у меня покупает!» Это совершенно не похоже на Рабина, Немухина, Штейнберга — людей направляли к другим художникам, когда к ним случайно попадал человек, который других не знает. Позже Воробьев посылал в Москву письма и завещал все свои работы горкому художников. Копии писем все у меня были. Он писал, что здесь все русские художники живут под забором. «Держитесь там, не уезжайте, здесь окажетесь под забором». Все эти письма зачитывали в Москве, в горкоме. На кого это работало? Я могу гэбистов простить, потому что это их работа. Но наших, которые содействовали гэбистам, я простить не могу. Такой я человек, хотя мне говорят — забудь.

С «бульдозерами» закончилась романтическая история 60-х, власти разрешили еще несколько выставок, а затем стали разделять художников, создав горком графиков, выдавив несогласных, Рабина в первую очередь, за границу. Преемственности внутри неофициального искусства не возникло, на сцену вышли соц-арт и концептуализм. Выставки на ВДНХ выпустили пар, им на смену пришла Малая Грузинская.