Идеальный шпион

Прикрыв дверь подвала, она быстро прошла к своему рабочему столу. Через считанные минуты в дверь впорхнет Джорджи с чашкой хорошо заваренного чая для меня, чтобы удостовериться, не улизнула ли я куда-нибудь или, чего доброго, не перерезала ли себе вены. Наполнив миску теплой водой, Мэри смочила в ней тряпку и принялась усердно отмачивать форзац. Наконец форзац отстал. Обнажился картон. Взяв скальпель, она стала отдирать его верхний слой. Если б это был старинный картон, вот это была бы работа! Старинный картон делали из настоящей пеньки, которая добывалась из такелажа старых кораблей. Пенька была просмоленной и очень плотной. Для того чтобы снять такой слой, потребовался бы не один час. Но тут она могла быть спокойна. Картон был современный, и крошился он, как сухая земля. Она продолжала удалять верхний слой картона, и вдруг в какой-то момент на обратной стороне кожаного переплета, точно в том же месте, где она устраивала тайник для Магнуса, обнажился листок с сообщением. Разница была лишь в том, что тогда сообщение было закодировано цифрами, сейчас же в глаза ей бросились большие буквы: «Дорогая Мэри». Быстро сунув записку в лифчик, она опять принялась за скальпель и стала удалять остатки форзаца, как если бы и впрямь хотела переплести книгу заново — в кожу, о чем и просила Би.

— Мне просто захотелось посмотреть, как вы это делаете, — объяснила Джорджи, опускаясь рядом с ней на стул. — Мне тоже просто необходимо какое-нибудь хобби. Без этого не удается расслабиться.

— Бедняжка, — сказала Мэри.

* * *

Наступил вечер. Бразерхуд был сердит. На протяжении последних двух дней он чувствовал, как гнев неотвратимо овладевает всем его существом. Вчера, когда он покидал зал заседаний в Сент-Джонс-Вуде, где он лгал, чтобы спасти шкуру Браммела, это чувство впервые дало о себе знать. Гнев, как верный друг, не покидал его во время свидания с Томом и поездки на вокзал в Рединг. «Пим нарушил моральные запреты. Он по собственной воле поставил себя вне закона». Гнев этот достиг белого каления сегодня утром в комнате связистов и разгорался вновь и вновь с каждым бессмысленным совещанием, каждым раздробленным и распадающимся на части часом после него. Бразерхуд слушал, как его аргументы, аргументы профессионала, которого немного жалеют и полностью винят в случившемся, используются против него, и наблюдал, как беззастенчиво, у него на виду, его же собственная, привычная ему апология Пима принимается повсеместно и, подновленная, превращается в официальную политику бездействия.

— Но, Джек, если все это цепь случайностей, как вы сами говорили, — блеял Браммел, всегда славившийся своим умением превращать белое в черное, — и «если вы пропустите через компьютер любую подобную цепь, вы увидите, что все возможно и ничего невероятного в мире нет». Ради бога, кто это сказал? Я намеренно цитирую вас, Джек. Вы убедили нас тогда, помните? Господи, не думал я, что мне придется когда-нибудь защищать Пима от вас!

— Я ошибался, — сказал Бразерхуд.

— Но кто это так решил? Вы сами и решили, по-моему, больше никто. Пускай Пим держит в камине чешский блокнот, — допустил Браммел. — Держит фотокамеру, о которой мы ничего не знали, вместе с оборудованием для изготовления документов или что-то там в этом роде. Боже мой, Джек, да вспомните, чего только вы сами в свое время не таскали домой из оборудования, просто для облегчения работы с агентами! Стержни и камеры, микролинзы и тайники секретных сообщений и бог знает что еще. Хоть лавку открывай! Он должен все это вернуть, согласен. Иначе он ставит себя в положение детектива, поживившегося имуществом осведомителя. Он сует добычу в ящик — или в камин, — прячет от семьи, и в один прекрасный день ее там обнаруживают. Однако это не делает его взломщиком-грабителем! Подобного служителя закона можно упрекнуть лишь в недостатке щепетильности или, в худшем случае, в небрежности.

— Небрежность ему не свойственна, — сказал Бразерхуд. — Он не любит рисковать.