Идеальный советский писатель. Константин Симонов — итоги жизни

Свой первый очерк в «Литературную газету» я принес осенью 1949 года. Очерк напечатали, я стал по­стоянным автором отдела науки. В «Литературке» в ту пору дышалось более свободно, чем в любой из со­ветских газет. В системе партийной пропаганды она исполняла (как, впрочем, и сейчас) роль витрины, об­ращенной на Запад. Ей предназначалась роль этакого интеллектуального дезинформатора. Впрочем, мы, молодые журналисты, прошедшие войну и пробовав­шие свои силы в литературном деле, тогда об этом не думали. Мы радовались возможности широко печа­таться, выезжать в командировки в любую точку стра­ны, только бы тема для очередной статьи была приду­мана позанятнее. Мы старались привозить из наших командировок как можно больше «социалистических достижений», ибо, несмотря на свое особое положение, «Литературка», как и другие газеты страны, обязана была показывать только успехи и достижения. Мы гордились своей принадлежностью к «Литературке», самой читаемой, самой интересной газете. Она пред­ставлялась нам даже самой порядочной, самой правди­вой. Этот обман зрения в известной степени объяснял­ся тем, что с 1950 года редактором газеты стал Кон­стантин Симонов. Вся редакция была влюблена в него. Его любили как поэта, как героя войны, как красивого, эффектно выглядящего мужчину, наконец как шефа, способного шутить с сотрудниками и откликаться улыб­кой на чужую шутку. Отвергая материал, он никогда не оскорблял личности журналиста, а хваля, всегда подчеркивал личные качества автора. Нам нравилась его грассирующая речь, скупой, мужественный жест. Но, пожалуй, больше всего наше почтение вызывала его головокружительная карьера. В первый раз он был назначен редактором «Литературной газеты» в 1938-м, когда ему было всего 23 года! Этот пример кое-кому кружил голову: чем чёрт не шутит...

Итак, мы работаем у Симонова, а погода на дворе стоит самая что ни на есть скверная. Конец сороковых: идут массовые аресты так называемых «повторников», поднимается волна государственного антисемитизма. Наша пища, одежда, жилье до крайности скудны. Только работа компенсирует тяготы жизни. В других газетах что ни день печатают антисемитские фелье­тоны, у нас — нет, в других редакциях аресты, разгоны, разгромы, у нас спокойная, деловая, дружеская атмос­фера. Вот что значит иметь редактором любимца то­варища Сталина! И вдруг в одночасье все переверну­лось...

Это случилось в январе или феврале 1953-го. Утром Симонов, как обычно, прошел по редакционному кори­дору, провожаемый восторженными взглядами маши­нисток, редакторш и уборщиц. Приказал секретарше срочно собрать редколлегию. Приветливо улыбаясь и грассируя, произнес свое любимое: «Садитесь, едколлеги...» Подождал, пока все рассядутся и утихнут. Начал говорить в обычном своем тоне: полушутя, полувсерьез. «Я что-то не пойму, друзья, есть у нас в газете отдел фельетонов или нет? Есть? А кто же им заведу­ет? И где продукция этого отдела? Рудольф Бершад­ский заведует? А где он? Не член редколлегии? Ну, позовите сюда этого Бершадского». Заведующий отде­лом фельетонов Рудольф Бершадский, коммунист- еврей, человек не слишком большого ума и ортодокс до мозга костей, прихрамывая (фронтовое ранение), вошел в кабинет. К его приходу Симонов уже успел изложить свою точку зрения: в редакцию пробрались люди, которые злостно мешают разоблачать корни буржуазного национализма. (Какой именно национа­лизм имелся в виду, национализм какого народа, он упустил.) Эти втершиеся в доверие руководства газеты люди тормозят публикации важнейших газетных мате­риалов, срывают серьезное мероприятие партии.

Затем начался допрос насмерть перепуганного Ру­дольфа Бершадского. Заведующий отделом фельетонов клятвенно заверял, что он, боевой фронтовой офицер, ни к какому национализму отношения не имеет, он и не еврей почти. А фельетоны — пожалуйста, сколько угодно, просто до сих пор для фельетонов места на полосе не давали. И не было соответствующей коман­ды. Он так и сказал насчет команды, давая понять, что действовал по прямому распоряжению главного редактора. Но на это никто не обратил внимания. Члены редколлегии записали в протоколе, что в редак­ции имело место притупление бдительности, что бур­жуазный национализм поднял голову в отделе фелье­тонов, но был разоблачен и пресечен.

В следующие дни Бершадского исключили из пар­тии, сняли с работы и арестовали. А на страницах «Литературной газеты» один за другим появились два разухабистых антисемитских фельетона, ничуть не уступающих тем, что публиковали в те месяцы «Прав­да», «Известия», «Крокодил» и другие партийные из­дания.