Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации

Будучи последователем Гаскалы, маскилом, Перец проявлял мало почтения к идишу. Как и другие

маскилы, он верил, что иврит является единственным подходящим языком для еврейской литературы и что местный государственный язык (в его случае польский) подходит для других форм общения. Но это требовало совсем другого образования, чем то, что было обычно доступно для говоривших на идише в Польше. Поэтому он учредил школу для бедных детей и вечерние классы для рабочих, где во время, остававшееся после адвокатской и литературной деятельности, он пропагандировал, кроме всего прочего, идеи равенства, потому что местная еврейская община вскоре начала жаловаться властям на его «социалистические устремления». Через несколько лет школа была закрыта, а в 1889 году у него была отобрана лицензия на адвокатскую деятельность. Когда Перец пожаловался на это, министр только пожал плечами: «Что же, в России будет одним талантливым евреем-юристом меньше». Но то, что было потерей для тяжебщиков Замостья, стало приобретением для литературы. Перец переехал в Варшаву и устроился в статистическое бюро, что предполагало поездки по множеству деревень и провинциальным местечкам-штетлам

, которые дали ему много материала для литературы.

Тут до него дошли слухи, что в Киеве некто по имени Шалом ищет участников для сборника произведений на идише под названием «Еврейская народная библиотека» («Ди идише фолксбиблиотек»). Не имея связи с ним и не испытывая симпатии к идишскому интеллектуальному миру, Перец тем не менее отчаянно нуждался как в деньгах, так и в читателях («Вот, я смотрю на пути нашего народа и пытаюсь писать для них рассказы на святом языке, но большинство их даже не знают этого языка. Их язык – идиш. И что за жизнь для писателя … если он не нужен своему народу?»[231]). Он послал письмо Шалому, ошибочно думая, что адресует его известному писателю предыдущего поколения Шалому Якову Абрамовичу, скрывавшемуся под псевдонимом Мойхер Сфорим, основателю современного идишского литературного движения. На самом деле адресатом оказался другой Шалом, богатый молодой издатель Шолем Рабинович, ставший знаменитым под псевдонимом Шолом-Алейхем.

Эти трое, Шалом Абрамович (1836–1917), Ицхок Лейбуш Перец (1852–1915) и Шолом-Алейхем (1859–1916), лидеры обновления идишской литературы в XIX веке, имели между собой много общего. Все они получили традиционное еврейское образование (Тора и Талмуд). Все попали под обаяние еврейского Просвещения и задались целью пропагандировать его ценности среди тех, кого они считали невежественными, отягощенными бедностью идишскими массами, пребывавшими в рабстве ешив и дворов цадиков. Но как общаться с ними? Очень немногие могли понимать утонченную ивритскую прозу и поэзию, которые просветители некогда жаждали сделать обычным литературным языком евреев. Слишком немногие могли понимать польский или русский языки своих нееврейских соседей.

Единственным выходом, доступным для еврейского писателя в Восточной Европе, который желал обратиться к большей части своего народа, было использование идиша, повседневного разговорного языка. Но здесь была своя трудность. Как и другие мыслители Просвещения, эти писатели мало знали историю и не были осведомлены о богатствах идишского прошлого. То немногое, что они знали, они полностью презирали. Как самодостаточные художники, они хотели заменить то, что считали вульгарным народным творчеством, подлинной литературой, желали, чтобы на смену «Бове-бух» пришли романы, на смену хасидским притчам – рассказы, а «бессмысленный и унизительный» средневековый эпос сменился дидактической сатирой.

Но в ответе за недостатки, которые маскилы пытались исправить, был не только презренный жаргон. Сам язык идиш был слишком ограниченным, чтобы полностью выразить жизненные переживания, которые писатели жаждали исследовать. Будучи еще молодым человеком, Перец стремился отбросить религиозные условности своего ортодоксального религиозного воспитания и с горячностью поговорить о своих чувствах. Но, писал он,

с кем мог я говорить обо всем этом? Кому мог я излить свои жалобы на разруху в моем уме и на мертвость в моем сердце? Людям, окружавшим меня? У меня не было даже языка, чтобы говорить с ними. Я не мог выразить эти вещи на идише, потому что у меня для этого не было слов на идише. Я не мог даже говорить об этом с самим собой, если пытался.