Идрис-Мореход

Удача не оставила его до самой его смерти, о дне которой он узнал наперед. Как–то отправившись в пятницу утром к брадобрею, цирюльня которого располагалась рядом с мечетью в полуподвале двухэтажного дома на Большой Крепостной улице, в мутном зеркале на беленой известью стене среди бронзовых складок кожи и геометрических морщин своего лба он разглядел то, что милостиво скрыто от глаз обычного человека.

Через две недели он умер, успев за четырнадцать отпущенных ему дней привести в порядок все дела и как следует подготовиться к длительному путешествию.

Умер он с легким сердцем, во сне.

Это случилось в 1910 году, а через два года его младший сын, Идрис Халил, закрыв глаза, катался по заблеванному полу четырехместной каюты торгового парохода «Перс», через скрипящую палубу которого с яростным шипением перемахивали черные волны.

Шторм успокоился только у входа в Босфор. Там, где киноварные воды проливов смешиваются с темной водой Черного моря, где на холмах среди средиземноморских сосен разбросаны рыжие пятна черепичных крыш, а острые пики минаретов нацелены в жемчужное небо, совсем не похожее на наше — плотное и, словно бы, маслянистое.

Чем глубже в проливы, тем светлее вода за кормой. Мраморное море — собственное море Константинополя — встретило их криками чаек, сверкающей рябью, пароходными гудками, рыбацкими шаландами, азаном (было раннее утро, время второй молитвы), белыми дворцами, быстрыми каперами, снующими вдоль берега, и поднимающимся жарким маревом пробудившегося гигантского города.

Несмотря на слабость и обожженное желчью горло, этим ранним утром Идрис Халил стоял на палубе и, конечно же, следуя установившейся традиции всех восточных мореходов, начиная с Синдбада, позабыв обо всех тяготах путешествия, с восторгом приветствовал дивный, новый мир, в самом сердце которого он оказался по воле Всевышнего. И восторг его был так велик, что, проплывая мимо маяка, напоминающего лишь по названию сторожевую башню в его родном городе, обычно сдержанный и в чем–то даже суховатый Идрис Халил стащил с головы картуз и помахал им Городу Царей.

На причале его ждали. Трое студентов, приблизительно его же возраста, в которых лишь наметанным взглядом можно было определить земляков из Баку.

Они поселились где–то за площадью Таксим. Где точно — не знаю. Снимали довольно просторную квартиру в три комнаты с окнами на запад, на тихую улицу с кофейней, мясной лавкой, цирюльней и складом какой–то торговой компании, которой владела многодетная греческая семья, живущая этажом выше.

Идрис Халил был принят вольнослушателем на отделение германской филологии Стамбульского университета и сразу после этого сменил картуз на малиновую феску. Еще одним новшеством в его гардеробе, появившимся через некоторое время, были дорогие французские штиблеты и щегольское пальто с барашковым воротником. Однако не следует думать, что Идрис Халил, очарованный соблазнами Константинополя, кишащего проститутками и плюрализмом, поддался увещеванию наперсников по квартире и хоть каким–либо образом нарушил строгие нормы поведения, установленные для скромного студента–мусульманина за границей. Причин тому несколько: известная стесненность в средствах, крестьянская экономность, унаследованная им от отца, а также природная стыдливость, свойственная моему деду и перешедшая через поколение ко мне.

В 1913 благословленном году мира и благополучия (локальные кровопролития не в счет), всеобщего процветания и не вполне утраченных иллюзий, стихотворение моего деда «В пекарне» было опубликовано в константинопольской газете «Хилал» («Полумесяц»). Так Идрис Халил стал поэтом.

А потом началась война. Первая Большая Война, и железные крейсеры с заклепками по бронированным бортам расчехлили орудия и встали у Золотого Рога. И у дворца Долмабахче появились вооруженные патрули, а на вокзале Хайдарпаша под покровом ночи грузили полевую артиллерию и боеприпасы. И призрак грядущего кровопролития, словно святой дух, витал над водой пяти морей и трех океанов, в глубине которых таились невидимые субмарины и рогатые глубинные бомбы. И Большая Война породила, как это ни странно, еще больше иллюзий, чем шаткий мир.

Многие кавказские студенты воспользовались временным нейтралитетом Порты и тем же летом вернулись домой. Некоторые задержались до середины сентября. Идрис Халил предпочел остаться.

Что задержало его на те четыре месяца, в течение которых еще можно было выехать из Константинополя и добраться до границ Российской Империи? Не знаю.

Единственно, что доподлинно известно, дедушка остался в Константинополе и продолжал работать над своим, так и оставшимся незавершенным романом в стихах, который, словно плющ, таинственным образом неразрывно переплетен с биографией моего предка: