Иду на перехват

– Товарищ мичман! Вас лейтенант Грач вызывают!

Они обнимаются, как и подобает старым друзьям, перешагнувшим через разлуку.

– Отдышался?

– Только голова побаливает. Доктор говорит – контузия.

– Правильно говорит доктор.

– Может быть. – Протасов отводит глаза. – Я действительно стал каким-то контуженым, нерешительным стал.

– В госпиталь почему не лег?

– Получил приказ командира раньше предписания врача.

– Значит, не очень-то нерешительный.

– А ты чего про жену не спрашиваешь?

– Я тебе верю. Доехали благополучно, верно? На станции сдал дежурному офицеру. Проследил, чтобы хорошо устроилась…

– А она меня еще поцеловала на прощание.

– Это предназначалось не тебе.

– А мне понравилось.

– Ну и ладно. Давай ближе к делу. Что «языка» взяли, знаешь? А о готовящемся десанте? Пленный показывает: в протоках сосредоточено до семидесяти лодок. Если на каждой пойдет только по пять человек, это уже триста пятьдесят десантников.

– Отобьемся.

– Пленный показывает, что десантники еще не прибыли и лодки пока охраняются небольшими силами.

– Ну! – Протасов смотрит в глаза Грачу, напряженно ждет.

– Мы решили сделать вылазку этой ночью, разгромить пост, увести лодки или подорвать их.

Протасов закуривает, опирается спиной о косяк, пускает дым в низкий потолок.

– Это я понимаю – война! А ты – го-оспиталь. – И спохватывается: – А начальство как, одобряет?

– К нам выехал военный комиссар погранотряда товарищ Бабин.

Полуторка из отряда появляется только к десяти. В кузове на ящиках с гранатами и патронами сидят восемь пограничников – отделение из маневренной группы – с одним станковым пулеметом.

– Это не просто отделение, – говорит комиссар, выслушав рапорт. – Это те ребята, которые участвовали в вылазке Гореватого. Слышали? Так вот это они увели у врага две пушки со снарядами.

Батальонный комиссар Бабин – плотно сбитый человек с широкими рабочими руками и уверенными манерами хозяина – быстро шагает к заставе, кидая через плечо вопросы:

– Что местное население? Сколько раненых? Как сегодня противник?

– Противник ведет себя тихо, – отвечает Грач, радуясь словам Бабина. Прибытие отделения из мангруппы может означать только одно – одобрение плана вылазки.

– Затишье всегда перед бурей.

– Застава готова к бою, товарищ батальонный комиссар.

– К бою, который навяжет противник?

– Мы надеемся…

– Надежды юношей питают. Еще – отраду старым подают. Нам нужно не надеяться, а твердо знать, куда и на что мы идем. Вы уверены в правдивости показаний пленного?

– Он только подтвердил наши сведения.

Бабин быстро входит в канцелярию заставы, садится на койку, с любопытством пробует ее скрипучую упругость.

– Докладывайте, только по порядку!

Через четверть часа он удовлетворенно откидывается от карты и говорит то, что больше всего хотели услышать от него и лейтенант Грач и мичман Протасов.

– Первые атаки мы отбили. Но будут и вторые, и десятые. Пока не отобьем у противника охоту к атакам. Прежде мы боролись за тишину на границе с помощью выдержки. Теперь отвадить противника мы можем только решительными мерами. Пусть он боится наших десантов. За око – два ока! Так нас учили? – Комиссар вдруг улыбается совсем по-мальчишечьи и добавляет доверительно: – Впрочем, соловья баснями не кормят, а, товарищ лейтенант?

– Так точно! – Грач смущенно улыбается и подмигивает Протасову: займись камбузом.

– Потом соберете актив. Расскажу о положении на участке отряда.

Удивительная, почти довоенная тишина стоит на селе. Душный зной зудит комарами. Черные утки-каравайки, вытянув свои длинные загнутые клювы, безбоязненно летают над камышами, над рекой. К полудню сельские мальчишки совсем успокаиваются, выгоняют пасти коров на открытые места, собираются группками, обсуждают войну, словно стратеги, показывая руками на затаившийся чужой берег.

– Не верьте тишине, – говорит Бабин. – Тишина на войне должна тревожить больше, чем бомбежка. Не забывайте о том, как тиха была ночь на двадцать второе…

Он вспоминает о последней мирной ночи с упоением, как о чем-то единственном и невозвратимом. Обостренным чутьем комиссара, привыкшего предвидеть смутные движения людских душ, он понимает, что воспоминания о расстрелянной тишине станут всеобщей горечью, на которой вызреет так необходимая на войне беспощадная ненависть к врагу.

Мичман Протасов слушает и не слушает комиссара. Из головы не выходят Даяна и слова деда Ивана. Наконец он не выдерживает и, спросив у Бабина разрешение, выходит, решительно направляется к мальчишкам, что плещутся у колодца.

– А скажите-ка, воины, кто знает Даяну?

Мальчишки переглядываются, хихикают. От этого их смеха сжимается в нем все, и он понимает, каково теперь Даяне – не девке, не бабе, не мужней жене.

– А ну, кто самый быстрый? Чтоб сейчас же Даяна была тут!

Он с удовольствием ополаскивается холодной колодезной водой и неторопливо идет к заставе. И уже у ворот слышит за спиной задыхающийся голосок:

– Дядь, Даянка не идет.

– Как это не идет? Где она?

– Вон за плетнем.

Он бежит к ней по окаменевшей на солнце обочине дороги. Даяна, опустив голову, исподлобья глядит на мичмана.