Иерусалим

Сара Гальперин была соседкой Межерицких по дому в Гило[20]

. Она приехала из Польши незадолго до войны, полгода пряталась в кибуце от английской администрации, потом перебралась в Хайфу и уже в пятидесятые оказалась в Иерусалиме. Но настоящей израильтянкой все это ее так и не сделало. «Мои дети и внуки, — говорила она, — чувствуют себя в Израиле как дома». Что, впрочем, было неудивительно, поскольку и те, и другие в Израиле родились. Сама же Сара так и осталась странным, почти не тронутым временем осколком крохотного местечка в Северной Галиции; на иврите она говорила с сильным идишистским акцентом, а с Межерицкими и вовсе предпочитала говорить на неуклюжей смеси русского с идишем и польским. Возвращаясь домой по вечерам, они часто видели, как Сара, полусогнувшись, поливает цветы из садового шланга; заметив их, она подходила к ограде своего садика и спрашивала, что у них нового. Приходя к ним в гости, она рассказывала о Галиции, о своем доме, а иногда и давала, или, точнее, передавала, советы, некогда полученные ею от матери и бережно донесенные до квартиры Межерицких. Ее собственные дети, вполне равнодушные к непонятной и гротескной жизни галута[21]

, от этих советов старательно уклонялись.

Для Межерицких же рассказы Сары были постоянным источником разговоров о бесчисленных предрассудках израильтян — впрочем, обычно эти разговоры были наполнены не враждебностью, а скорее легким высокомерием, перемешанным с теплой, почти ностальгической грустью по исчезнувшему миру. Часть Сариных советов они мне пересказывали. Так, за пару месяцев до того, как должна была появиться на свет Авиталь, ставшая вторым ребенком Межерицких, Сара долго рассказывала им о том, как важно защитить роженицу и ее ребенка от демонов и диббуков[22]

. В их доме в Галиции, сказала Сара, никогда об этом не забывали. Ее родители, Исаак и Лия, были достаточно состоятельными людьми, и не только по меркам их местечка; поэтому, когда рождались дети, к их появлению готовились долго. И (нужно ли говорить) эти приготовления далеко не ограничивались приглашением хорошей повивальной бабки. Несколько раз при родах присутствовал сам Абрам Гельфанд — один из лучших врачей в их местах.

О том, как ее родители, и в первую очередь отец, готовились к рождению последнего ребенка, Сара, которая к тому моменту была уже взрослой девушкой, могла рассказать подробно; и к этому рассказу она возвращалась многократно в течение тех двух месяцев, которые отделяли ее первое предостережение в отношении демонов и диббуков от появления Авиталь. Именно благодаря тому, что родители Сары готовились к родам обстоятельно, говорила она, эти роды и прошли легко — и это несмотря на возраст ее матери, которая была уже «далеко не девочкой». Два амулета необычайной красоты были приготовлены заранее; слова защитных молитвенных текстов проверены и перепроверены; псалмы и благословения произнесены; мохнатая рыбоподобная сгула аккуратно повешена на стену спальни. Сара помнила, что, когда прошли первые схватки, ей разрешили войти в комнату матери; увидев Сару, мать попыталась улыбнуться, и, воспользовавшись этим недолгим прояснением сознания, Исаак надел на ее шею один из двух амулетов; второй был предназначен для ребенка.

Исаак торопился; именно сейчас это было особенно важно — в ослабленное болью тело роженицы мог легко вселиться диббук, и он с содроганием представлял себе, как ее почти не изменившееся, знакомое тело заговорит чужим и неизвестным голосом — и этот голос, вытесняя воображаемую душу, изменит ее тело, лишит его знакомой ауры, прелести или просто привычности, вывернет темные глубины внутренней жизни, превращая их в слизистые, влажные пещеры ее нового, неизвестного бытия. Весь этот странный мир, перестроенный и обустроенный диббуком по своему образу и подобию, по своему желанию и своей прихоти. Раз проникнув в расслабленное страданием тело, диббук навсегда почувствует в нем себя дома. Сара видела, как ее отец наклонился к постели матери и, прижимая ладонями ее волосы, надел ей на шею амулет со словами псалма: пытаясь защитить от диббука, от перерождения, лицо белело в нескольких сантиметрах перед ним, сливаясь с белизной подушек своим размытым контуром, как линия дальнего края моря, размывающая горизонт, чтобы раствориться в нереальности отчужденного, равнодушного неба, и, сознавая свое бессилие, Исаак приподнял ее голову и, склонившись над изголовьем, над подушками, надел на ее шею амулет со словами псалма.