Иерусалим

Это было мгновением ясности, понимания, той минутой, когда просыпается душа. Я вдруг понял, насколько случайным и внешним было все это, «таргили», каньоны, ссоры с соседкой; главного глазами не увидишь, повторил я. В душе все замерло: бросил читать и начал медленно переворачивать страницы. «Эти разговоры о когтях и тиграх… Они должны были меня растрогать, а я разозлился…». Так же, наверное, и я; хотя, вероятно, даже оказался чуть умнее. Да, я не был растроган, но и не разозлился. «Она принесла в мою жизнь свет, и я должен быть благодарен ей за это»; свечение, которое не было для меня пришедшим извне. Она была той утраченной половиной моей души, потерянной и невосполнимой, о которой Платон говорит в своем «Пире».

«И все же вечер, — подумал я, — уже близок». Постепенно начало темнеть. Я взял «таргиль» и отправился в университет; светящиеся витрины и огни машин скользили мимо окна автобуса. К тому моменту, когда я добрался до кампуса, окончательно стемнело; последнее работающее кафе уже закрывалось, мы взяли по стакану чая, перешли на другую сторону лужайки, сели на ближайшую скамейку и стали болтать о всякой ерунде. Инна была в хорошем настроении, смеялась над студентами, и ее лицо мерцало внутренним светом, но у меня в душе, резкими пульсирующим толчками, билось принятое решение.

— Ну как твой докторат? — спросила она.

— Да что ему будет, он же практически закончен, — ответил я, и она удивленно подняла глаза.

— А я почему-то думала, что ты его только начал писать. — Я развел руками. — Так ты теперь поедешь на постдок в Америку, — добавила она с некоторой завистью.

— Да нет, не уверен, — ответил я.

— А что тебе мешает?

— Ну, не знаю, — сказал я и вдруг решился. — Тебя не увижу.

Она рассмеялась.

— Ой, оказывается, ты умеешь говорить комплименты.

— Да нет, — ответил я, чувствуя, как у меня внутри все застывает, и грудь наполняется тяжелой упругой массой, — на этот раз я вполне серьезен.

Инна подняла на меня глаза, но ее лицо было непрозрачным.

— Ты знаешь, — сказал я, — я же дорожу тобой больше, чем любым другим человеком на этой земле.

Она помрачнела и недовольно поджала губы; я почувствовал, как тяжелеет и холодеет моя душа, но решение было принято, и мне следовало довести дело до конца.

— Я правда тебя очень люблю, — добавил я и прочитал по ее лицу, что она хочет, чтобы все это закончилось как можно скорее.

— Я и не подозревала об этом, — сказала она. — В таком случае тебе не следовало изображать дружбу; и давно ты до этого додумался?

Все было кончено, и я почувствовал, как лихорадочное возбуждение медленно превращается в оцепенение и расползающийся паралич чувств. Но потом Инна извинилась за резкость и добавила, что я застал ее врасплох; мы еще поболтали, я отдал ей «таргиль», и она ушла в сторону общежитий. Я еще посидел на скамейке под отвесным фонарным светом, а потом медленно пошел в сторону автобусов. Становилось все холоднее; но чувства притупились, почти ничего не ощущая, я плыл сквозь холодный вечерний воздух.

Я помню, что шел по улице, с кем-то говорил, смеялся, но все казалось каким-то прозрачным и ирреальным, почти развоплощенным, как если бы я падал в пропасть. По дороге домой я зашел к приятелю, мы выпили по чашке кофе и поговорили про общих знакомых. Осознание пришло позднее, как возвращается зубная боль после местного наркоза; но я не чувствовал себя вылеченным. Мне не хватало не только Инны, но и того особого света, который пронизывал каждую встречу с ней задолго до ее появления, мне не хватало даже этих бессмысленных разговоров про «таргили». На некоторое время мне стало казаться, что у меня больше нет будущего. То, что она, несмотря на всю нашу внутреннюю близость, была столь равнодушна ко мне, казалось нелепостью, трагическим абсурдом, столь неправдоподобным, что поначалу я исподволь ждал ее звонка, ждал, что она скажет, что просто была застигнута врасплох, не смогла совладать с чувствами и наговорила всякой ерунды. Я понял тогда, что ее резкость не только не была причиной для отчаяния, но совсем наоборот — знаком, вселяющим надежду; эта резкость больше, чем что бы то ни было еще, свидетельствовала о скрытом и подавленном волнении, полностью противоречащем ее показному равнодушию. Но прошли два, потом три дня; и она так и не позвонила. Действие наркоза кончилось, и чувство утраты, беспросветное и удушливое, стало невыносимым. Я скользил сквозь туман расползшейся повседневности; время проплывало мимо меня и выплескивалось на берега прощания.

6