Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима)

Кое-кто из старых жительниц города - Мэйбл Вертс, Глэдис Мэйберри, Одри Герси - помнят, что Ларри Маклеод нашел в камине на втором этаже обгоревшую бумагу, но ни одной из них не известно, что эта бумага была двенадцатилетней перепиской Губерта Марстена с древним до нелепости австрийским дворянином по имени Брайхен и что переписка этих двоих началась с помощью странного бостонского книготорговца, умершего исключительно неприятной смертью в 1933-м, и что Губи сжег письма перед тем, как повеситься, внимательно проследив, как уничтожается в огне элегантный тонкий почерк. Они не знают, что Губи улыбался, когда это делал, улыбался той же улыбкой, какой улыбается теперь Ларри Кроккет, глядя на сказочные бумаги, хранящиеся в Портлендском банке.

Люди знают, что пожар уничтожил полгорода в том дымном сентябре 1951-го, но не знают, что лес подожгли, и не знают, что мальчик, который это сделал, закончил школу с отличием в 1963-м и сделал сто тысяч долларов на Уолл-стрит; не знают они и того, что осознание совершенного им в детстве свело этого человека в могилу в сорокатрехлетнем возрасте.

Они не знают, что преподобный Джон Гроггинс иногда просыпается ночью от ужасных сновидений - будто он проповедует голый перед собранием Маленьких Дам в воскресной школе; или что Флойд Тиббитс проблуждал всю ту злосчастную пятницу, словно в густом тумане. Он вовсе не помнил, как ходил к Анне Нортон, почти не помнил нападения на Бена Мерса, но хорошо помнил холодную благодарность, с которой встретил заход солнца, благодарность и предвкушение чего-то великого и прекрасного;

или что Карл Формен попытался закричать и не смог, когда увидел, как тело Майка Райсона мелко дрожит на металлическом столе морга, и что крик разбился в горле Карла, будто стеклянный, когда Майк открыл глаза и сел;

или что десятимесячный Рэнди Макдуглас даже не попытался сопротивляться, когда Дэнни Глик проскользнул в окно его спальни, вынул младенца из колыбели и впился зубами в его шею, покрытую синяками от материнских ударов.

Это - секреты города. Одни из них станут известны когда-нибудь, другие - никогда. Город умело хранит их.

Город не заботят дела дьявола - так же, как дела Бога или человека. Город знает тьму. И тьмы ему достаточно.

Сэнди Макдуглас поняла, что что-то не так, сразу же, как только проснулась, но не могла понять, что именно. У Роя был выходной, он ушел рыбачить и не вернется до полудня. Ничего в доме не горело, она не чувствовала никакой боли. Что же не так?

Солнце. Солнце не там.

Высоко на обоях танцевали солнечные пятна с тенями кленов, растущих за окном. Но Рэнди всегда будил ее раньше, чем солнце добиралось до кленовых веток.

Ее удивленный взгляд метнулся к часам. Десять минут десятого.

В горле что-то задрожало.

- Рэнди, - позвала она, бросаясь по узкому коридору трейлера, Рэнди, милый!

В детскую лился свет из маленького окошка над кроваткой - открытого. Она закрывала его перед тем, как лечь. Она всегда закрывает окно.

Кроватка была пуста.

- Рэнди, - прошептала она.

Маленькое тельце лежало в углу кучкой отбросов. Одна нога нелепо торчала вбок восклицательным знаком.

- Рэнди!

Она упала на колени рядом, принялась укачивать ребенка. Тельце оказалось холодным.

- Рэнди, малыш, проснись, проснись же, Рэнди...

Синяки сошли. Все. За одну ночь. Кожа приобрела здоровый цвет. В первый раз за все свое существование он показался ей красивым, и она издала ужасный крик отчаяния.

- Рэнди! Проснись! Рэнди! Рэнди! Рэнди!

Она побежала с ним в прихожую, купающуюся в солнечном свете, нарядила его, усадила в креслице. Она гладила ребенка по щекам:

- Проснись наконец, Рэнди! Завтрак, Рэнди! Кто здесь голоден? Пожалуйста... О Боже, пожалуйста...

Она метнулась в кухню за шоколадной пастой, трясущимися руками впихнула ложечку ему в рот. Сейчас! Сейчас он поймет, что она его еще любит, и прекратит этот жестокий розыгрыш!

- Хорошо? - пробормотала она. - Хорошо, Рэнди? Ты не улыбнешься мамочке? Будь хорошим мальчиком, сделай так...

Она протянула дрожащие пальцы и коснулась уголков его губ.

Хлоп! - шоколад свалился на столик.

Тогда она закричала.

В субботу утром Тони Глик проснулся от того, что его жена Марджори упала в гостиной.

- Марджи! - позвал он, вскакивая с кровати. - Марджи!!!

После длинной-длинной паузы она ответила:

- Со мной все в порядке, Тони.

Он уселся на постели, тупо глядя себе под ноги. Он был в пижамных брюках с болтающимися завязками, растрепанные волосы стояли на голове вороньим гнездом - густые, черные волосы. Оба сына унаследовали отцовскую шевелюру. Глика принимали за еврея, но его дед носил фамилию Гликуччи. Узнав, что в Америке легче жить с американской фамилией, короткой и отрывистой, он променял реальность одного меньшинства на внешний облик другого.