Иезуит

Теперь продолжим повествование. Кардинал возвратился в один прекрасный день в свое помещение весьма раздраженным. Его старый лакей, прибежавший помочь ему переменить одежду, испугался, увидев его в таком дурном расположении духа.

– Монсеньор, – вскричал он, – что случилось?

– Ах, Сильвестр, я просто не знаю, в каком мире я нахожусь! – воскликнул кардинал, опускаясь на мягкий диван.

– Что же случилось? – повторил слуга.

– Вообрази себе, что мне пришла сегодня глупая мысль, спросить в долг две тысячи скудо у моего коллеги Медичи, самого богатого из кардиналов, который мог бы купить весь Рим, с папой в придачу…

– И он отказал вам? – воскликнул лакей удивленно. – Это кажется невозможно, потому что этот господин очень щедр!

– Ты послушай, как он со мной обошелся. «Две тысячи скудо! – сказал он мне. – Хорошо, монсеньор, я могу дать вам двадцать тысяч красивой флорентийской золотой монетой; но взамен этого я хочу…»

Сильвестр слушал с озабоченным лицом, потому что знал, чем кончится речь кардинала.

– И этот негодяй, – продолжал Санта Северина, – знаешь что потребовал у меня? Моего греческого Фавна, самую восхитительную вещь родинианской школы, может быть, работы самого Аполлония[42].

Надо сказать, что у кардинала Санта Северина были собраны лучшие образцы искусства, и завистники, пользуясь его нуждой, давали ему громадные деньги, лишь бы заполучить ту или другую драгоценную вещицу.

Сильвестр осмелился возразить своему хозяину.

– Но, монсеньор, – сказал он робко, – ведь у нас много фавнов из мрамора, и я полагаю, что того, которого вам привез капитан мальтийского судна, можно было бы уступить монсеньору Медичи, если он будет согласен…

Но он не мог окончить, потому что раздраженный кардинал соскочил с дивана и закричал:

– Замолчи, несчастный! Ты разве не знаешь, что всякая вещица, которая у меня здесь, дороже мне моей жизни! Об этом ты не смей рассуждать. Скажи мне лучше, где ты был?

– Монсеньор, я был у еврея также…

– Ну и что же? – спросил нетерпеливо кардинал.

– Он отказывается принять вашу двойную подпись, потому, он говорит, что город наполнен вашими подписями.

– Черт с ним! Скажи, ты был у эконома аббатства?

– Он более не имеет ни гроша, монсеньор, я уже несколько раз спрашивал у него… а теперь у нас все заложено.

«Обратиться к Пию невозможно, – раздумывал кардинал, – он резко отказал мне в последний раз, назвав меня плохим кардиналом и расточителем, а все-таки после смерти все мои богатства останутся Ватикану».

– Могу я вам напомнить, монсеньор, что у нас в доме давно уже нет ни гроша?

– Ах, Сильвестр, подожди до конца месяца; я получу тогда деньги из Испании и щедро тебя награжу.

– Но, монсеньор, мы находимся в крайнем затруднении: кучер вот уже два месяца содержит лошадей на свой счет.

– Пускай он продаст их и возьмет деньги себе; я буду ходить пешком: я еще молод и здоров. Ведь и у Иисуса Христа не было кареты.

Сильвестр грустно вздохнул. Кардинал махнул ему, и он удалился, ворча, но вскоре снова появился на пороге комнаты.

– Монсеньор, – сказал он, – там монах Еузебио из Каталонии желает говорить с вами по очень важному делу.

– Пусть войдет, – сказал кардинал, бывший, не в пример другим, очень любезен с низшими подчиненными.

Вошел отец Еузебио. В нем сразу можно было узнать испанца. Он был высокого роста, с угловатыми чертами костлявого лица; испанский монах приблизился с почти церемониальным уважением, но поклонился, не теряя все-таки своего достоинства.

– Может ли монсеньор кардинал терпеливо меня выслушать? – спросил он.

Этот вопрос не понравился монсеньору, так как он доказывал, что на его лице можно было заметить внутреннее беспокойство.

– Говорите, брат мой, – произнес он, стараясь улыбнуться, – но скорее, потому что если это очень длинно, то отложим на другой раз…

– О! Я весьма кратко объясню, – сказал монах. – Не угодно ли, монсеньор, взглянуть на это?

И монах вынул из кармана длинный футляр и положил его перед кардиналом. Кардинал открыл его, и возглас изумления раздался по комнате. Действительно, находившаяся в футляре вещь была достойна восхищения: распятие, сделанное из слоновой кости, потемневшее и пожелтевшее от времени. Вся душа художника, казалось, была вложена в это произведение. Лицо Спасителя было преисполнено страданий и казалось живым. В этой вещи искусство достигло высших пределов. Каждая жилка была выполнена чрезвычайно тщательно и искусно.

– Восхитительно! – произнес кардинал. – Откуда это распятие, преподобный отец?

– Из церкви Святой Марии в Сарагосе, – отвечал отец Еузебио.

– Испанская работа… и понятно: только испанцы, видевшие страдания при инквизиции, могли так точно передать их. Какая строгость формы! Тот, кто изваял это распятие, мог бы смело занять место возле божественного Микеланджело!

– Эта вещь принадлежит резцу бедного монаха, – сказал отец Еузебио. – Наш брат, который и не предполагал, что сотворит такое чудо. И не думали мы, что это творение послужит нам главным пособием и единственной надеждой нашей общины.

– Последним пособием? – воскликнул кардинал. – Разве вы собираетесь продать эту вещь?