Игнач крест

— Как же об этом весть подать? — задумчиво спросила Александра Степановна, как бы обращаясь за помощью ко всем.

Первым откликнулся Митрофан.

— Я и подам, — уверенно бросил он. — Я Торжок и все окрестности хорошо знаю. Сколько раз посылал меня сюда на торг Степан Твердиславич. Недалеко от Тайничной башни подземный ход есть. Лаз в него у реки за камнями. Авось проберусь в детинец. Напиши, боярышня, посаднику новоторжскому, чтобы сделали вылазку…

— А ну как попадешься и грамоту отберут? — вмешался Евлампий.

— А если тебя новоторжцы за лазутчика поганых примут? — добавил Афанасий.

— Тогда напиши свой знак и вложи в мой оберег, — не глядя ни на кого и обращаясь по-прежнему только к Александре, сказал Митрофан. Его красивое, даже слегка женственное лицо обрело твердость, на скулах заходили желваки. Он снял круглую медную ладанку-оберег, на одной стороне которой виднелось изображение святой и надпись: «Се заступница людей».

Александра взяла медный оберег, потом нерешительно молвила:

— А ну как не поверит Иван Дмитриевич, что это я писала?

— Он тебя с малолетства знает, — с каким-то особенным выражением сказал Митрофан, — небось поверит.

Александра Степановна посмотрела на оберег, повертела его в руках. Слегка замешкавшись, она достала писало, тонкий и длинный кусок бересты и процарапала на ней надпись, вложила в оберег и вернула его Митрофану. Принимая обратно ладанку, Митрофан невольно коснулся руки боярышни. Кровь отлила от его лица, и он стоял некоторое время, боясь поднять глаза, чтобы не выдать себя — этот баловень новгородок не задумываясь отдал бы жизнь за Александру Степановну. Повесив оберег на шею, он отошел к саням, но скоро вернулся, уже на лыжах и в белом балахоне, без оружия, с одним только ножом у пояса. Он отвесил всем земной поклон.

— Не поминайте лихом, — сказал он и хотел было направиться в путь, но Александра тихо окликнула его, подошла, перекрестила и поцеловала в склоненную голову.

Митрофан, не сказав больше ни слова, повернулся и тут же исчез в вихре поднятой им же самим снежной пыли.

Наступившее молчание прервал Евлампий:

— У нас с Прохором два сорока стрел в колчанах, боярышня. Святой Софией клянемся, не дадим себя сбить с деревьев, пока всех стрел не выпустим и каждая не найдет свою цель.

Прохор только согласно кивнул. В юной душе Александры Степановны впервые шевельнулось материнское чувство жалости и сострадания к этим простым и таким бесстрашным людям. На глаза навернулись слезы. Чуткой своей душой поняв ее волнение, Афанасий сказал нараспев:

— Славен будет град Торжок во всех градах русских, и взыдут руки его на плеща[100] ворогов его.

— Зегзица[101] кукует, горе ворогам вещует. Дай-то Бог, — вздохнул Трефилыч.

Александра встряхнула головой, сказала почти спокойно:

— Бог, может, смилуется, кто из нас, может, и выживет и расскажет все Господину Новгороду… Надевайте белые балахоны, цепляйте лыжи, коней здесь оставим под охраной Трефилыча. Пусть он врагов чучелами пугает. А теперь простимся, братья.

После этого она направилась к своим ратникам, перекрестила и поцеловала каждого. Когда она подошла к Иоганну, тот не без лукавства тихо спросил, посмотрев вслед Митрофану:

— По-моему, Алекса, «всех покоряет Амур, а сам никому не покорен», как у нас в песне поется. Правильно?

— Кто знает, дядя Иоганн, кто знает, — грустно улыбнулась Александра и тяжело вздохнула.

Рыцарь почувствовал, что задел какую-то струну, которая больно отозвалась в душе боярышни, и, вместо того чтобы развеселить, он только огорчил ее. Тогда Иоганн быстро заговорил о другом:

— Ты знаешь, воевода, я ведь на лыжах не умею ходить. Без коня и своих доспехов я не рыцарь. Ты уж мне во всеоружии врага встретить позволь.

— Что ж, — согласилась Александра, — поскачешь за нами.

Когда новгородцы подъехали к краю леса, страшная картина открылась им: от некогда многолюдного посада, окружавшего город, не осталось почти ничего. Сожженные избы были сровнены с землей, чтобы облегчить доступ к стенам города. Только каменная церковь Борисоглебского монастыря продолжала стоять, опаленная огнем, со следами копоти от вырвавшегося из окон и дверей пламени. Казалось, это руки монахов в черных рясах простерты ввысь и взывают о помощи.

Стенобитные машины продолжали упорно ударять в ворота нижнего города, тоже охваченного пожарами.

Вокруг поганые возвели сплошной высокий тын, въезд в который ими тщательно охранялся. Тысячи пленных, приведенных из других русских городов и деревень, были загнаны внутрь этой ограды вместе с уцелевшими новоторжцами с посада. Их заставляли разбирать не только обгорелые, но и уцелевшие избы, чтобы завалить бревнами глубокий, до пяти саженей[102], ров, окружавший город со всех сторон, кроме той, что возвышалась над крутым обрывистым берегом Тверцы, а со стороны притока Тверцы Здоровца высота городских укреплений вместе со рвом была не меньше двенадцати саженей, не уступая даже новгородским.

Глава X

СУБЭДЭЙ