Игнатий Лойола

   — Вот и я так считал. А прочитал твою книгу — и будто увидел всё заново. Мадонна Пика, мать Франциска, тоже ведь в хлеву его родила. Прекрасно здесь про Франциска написано. Ему во сне голос был: «Кому ты хочешь служить — господину или слуге?» Он ответил: «Конечно, господину». И я подумал — какой смысл служить королю, если он сам — слуга Божий? Не лучше ли стать сразу Христовым рыцарем? Обязательно займусь этим!

Магдалена слушала его рассуждения, и её одолевали противоречивые чувства. Вроде бы правильные вещи говорит брат, но таким непривычным тоном! Будто прикидывает, как ловчее устроить выгодное дельце. Вроде бы нужно радоваться — Бог услышал её молитвы, помог обратиться грешнику. А такое чувство, словно братец обхитрил её и всё-таки изыскал возможность развлечься, несмотря ни на что.

Он криво лежал на подушках. Бледный, изрядно полысевший с момента ранения. Морщил лоб и, шевеля губами, загибал пальцы, будто подсчитывал что-то.

   — Ещё, кстати, — голос его стал задумчив, — мои прошлые грехи можно рассматривать как путь, ведущий к покаянию. Даже своеобразный дар.

   — Замолчите, братец! — взмолилась Магдалена. — Вы всё переворачиваете с ног на голову!

   — У меня получается неплохой набор качеств для святости, — не слушая её, Лойола продолжал загибать пальцы. — Стойкость. Я же смог не закричать во время этой бойни. Харизма. Мне удалось увлечь за собой солдат там, в Памплоне. Грешная жизнь, которую я вёл. Многие святые с этого начинали. Прекрасно.

   — Спи лучше, — чуть не плача, сказала сестра, забыв о своей правильности. Перекрестила его и торопливо вышла из комнаты.

Только дверь за ней закрылась, как силы опять оставили Иниго. Осторожно откинув одеяло, он посмотрел на ноги и содрогнулся. Потом вспомнил несколько особенно стыдных случаев из своей прошлой жизни. «Вот потому-то я и не умер там, в Памплоне. Придётся расплачиваться».

Он яростно стёр слезу со щеки и снова открыл житие святого Франциска.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Альбрехт шёл по мосту через Эльбу в ближайшее селение, где жила родня его матери. За его плечами трясся в такт шагам высокий короб, полный пирогов. Их поручили сменять на копчёную свиную ножку и прочую всякую всячину. Обычно родственники сами предлагали цену. До происшествия на рыночной площади Альбрехт терпеть не мог подобных поручений и всегда находил какие-нибудь отговорки, чтобы не тащиться в деревню. Теперь пережитый страх размягчил его сердце, и он сам вызвался помочь матери.

Впрочем, дойдя до моста, студиозус уже несколько раз раскаялся в своей опрометчивой доброте. Ветер, наполненный дождём, нещадно трепал его плащ, время от времени срывая с головы капюшон. До деревни ещё топать и топать, а дорога уже в городе стала непроходимой жижей. Что же будет в полях? К тому же мать долго копалась, собирая пироги, и вышел он поздно. Значит, вернётся глубокой ночью, мокрый и грязный, а завтра ни свет ни заря вставать на лекции.

С отвращением глядя на серую, испещрённую дождевыми каплями воду Эльбы, Альбрехт машинально просвистел первую фразу студенческой застольной песни «Gaudeamus igitur». Это переводилось: «Итак, возвеселимся». Он засмеялся и просвистел фразу ещё раз. Как же он удивился, когда откуда-то из-под моста ему ответили второй фразой!

Ускорив шаг, он перешёл через реку и оглянулся. Из-под моста глядела прыщавая ухмыляющаяся рожа Людвига.

   — Ты чертовски кстати, Фромбергер! Идём, покажу кое-что интересное!

Альбрехт сам не заметил, как уже мчался по мосту обратно в город рядом с Людвигом. Тем самым, из-за которого чуть не окончил свои дни на виселице и которому собирался не подавать руки. Руки Людвиг не протянул и сам — дождь хлынул как из ведра, стало не до приветствий. Они бежали по улицам, но не к университету, как ожидал Альбрехт, а к ремесленническим кварталам.

   — Чудный дождик! — прокричал Людвиг, круто заворачивая в узкий переулок. Альбрехт, не ожидавший такого резкого поворота, поскользнулся и плюхнулся в лужу.

   — Ч-чёр-р-рт!!! — заорал незадачливый студиозус, вложив в ругательство всю злость на товарища и на собственную мягкотелость. — Ну и что же тут чудного? — возмущённо вопросил он, оглядывая свою одежду, которую мать чистила всё утро. С неё текла чёрная жижа. Людвиг захохотал.

   — Да стража в такой дождь точно по домам сидит! — объяснил он, с трудом сдерживая смех. — Меня же вроде как ловят теперь, после нашей прогулки.

Альбрехт пожал плечами:

   — А в другой город уйти не пробовал? Университетов теперь везде много, а Лютера ты не особенно ценишь, насколько я понял?

   — Видишь ли, здесь мне есть кого ценить помимо Лютера, — объяснил Людвиг, — не могу пока уехать. Но ты сейчас сам меня поймёшь.

Он толкнул неприметную дощатую дверь и поманил за собой спутника.