Игра для героев

Несмотря на случившееся, держались они весьма бодро, и ясно было почему. Ни один из них не допускал, что угроза Радля сбудется и их казнят. Война может закончиться в любой день. Только сумасшедший возьмет на себя ответственность за расстрел военнопленных – теперь это будет означать смертный приговор ему самому.

Зная кое-что про Радля, я не верил в подобные самоутешения. Возможность остаться в живых для нас зависела от того, сумеет ли новый губернатор Ольбрихт пробиться к месту назначения через блокаду английских ВМС.

Конечно, всегда можно было сбежать, и мы подробно толковали о побеге, но сейчас надежды на успех не было, отнюдь не из-за вооруженной охраны и цепей на ногах. Попросту говоря, на маленьком острове негде было скрыться и почти невозможно покинуть остров, превращенный в неприступную крепость: на каждом утесе и мысе располагались артиллерийские позиции, пулеметные огневые точки и бетонированные бункеры. После нашего вторжения охрана везде удвоилась.

Так что пока мы работали и не падали духом, продолжая ждать: вдруг что-нибудь произойдет? Я-то уж точно старался держать нос по ветру, ибо шестым чувством предугадывал поворот событий и до боли в глазах всматривался в горизонт, насторожившись, как пес, почуявший грозу. Однако, как выяснилось позже, и я не смог предсказать то, что заварилось на самом деле.

Весна никогда не приходит по календарю. День за днем все идет как всегда, мир чего-то ждет, и вот это наступает. В одно благословенное утро на тебя обрушиваются и голубизна ясного неба, и мягкий теплый воздух, и множество забытых за зиму звуков, и запахи пробуждающейся земли.

Весной нет места прекраснее, чем остров Сен-Пьер: в расщелинах скал белым-бело от цветущего терновника, земля покрывается благоухающими цветами всех мыслимых оттенков, и от одного взгляда на такое великолепие дух захватывает.

На четвертый день плена я оказался вместе со всеми на самой высокой точке острова, откуда он был виден почти весь. Странная, будоражащая радость обуяла меня оттого, что я жив и вижу эту красоту, что я снова там, где прошло мое детство. Воспоминания нахлынули, как морские волны, – перевернули душу и выбросили на берег камешки, обломки, обрывки меня самого, Оуэна Моргана, но не теперешнего, а того, что когда-то жил здесь.

Я вздернул над головой десятифунтовый молот и изо всей силы ударил по лежавшему передо мной камню, раздробив его на куски, затем передохнул, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.

Всего нас было тридцать человек, вместе с рабочими «Тодта»; с полдесятка саперов с пистолетами-пулеметами охраняли именно нас, а не их, поскольку рабочие «Тодта» обычно ходили без охраны – по крайней мере так было на острове Сен-Пьер. Те, что работали с нами, выглядели жалко, как и повсюду, где мне пришлось встречаться с ними: исхудавшие, осунувшиеся, в заношенной одежде.

Сказать, что немецкие саперы были сытыми и довольными, я не мог, поскольку после высадки союзников в Нормандии снабжение на островах пролива стало скудным. Командовал ими фельдфебель по фамилии Браун, один из тех троих, которых я видел играющими в карты в доме у Эзры. Не знаю, говорил ли Эзра ему обо мне, но он явно старался быть добрым, и его люди тоже обращались с нами терпеливо.

Дорога должна была идти там же, где прежде, – на месте старой деревенской дороги к берегу, оканчивавшейся неподалеку от форта Мари-Луиза. Очевидно, немцы собирались соорудить там новую огневую позицию для тяжелого орудия. Они намеревались держаться до последнего. Что ж, пусть стараются.

Около полудня приехал Штейнер. На нем был мундир, а поверх мундира – русский генеральский полушубок с меховым воротником. Фельдфебель Браун не сумел бы оказать лучшего приема даже полковнику Радлю. К Штейнеру все немцы относились с исключительным почтением, даже офицеры, и вовсе не потому, что высшие унтер-офицеры в немецкой армии значат гораздо больше, чем в любой другой, – на них держится знаменитый немецкий воинский порядок. Штейнера уважали за нечто, мне пока неизвестное.

Он достал листок бумаги, который показал Брауну; тот согласно кивнул. Штейнер подошел ко мне и сказал:

– Полковник Морган, поедете со мной.

Фитцджеральд резко обернулся, прекратив работу, и стоял, опершись на совковую лопату; он нахмурился. Остальные рейнджеры тоже остановились.

– Что это означает? – мрачно спросил Фитцджеральд. В голосе его чувствовалось обоснованное беспокойство. Он полагал, что меня берут на допрос или еще куда-нибудь похуже. Он ничего не знал о том, что я виделся с Симоной, и о моих особых отношениях со Штейнером – я предпочел ему не рассказывать. Навоевавшись, я хорошо знал: всякий человек может сломаться и не выдержать. Среди бойцов Сопротивления на французской территории бытовало золотое правило: меньше знаешь – меньше выдашь. Следуя этому правилу, мы уберегали друг друга от предательства.

– Нет причин для беспокойства, – сказал Штейнер.

Я тоже так считал и кивнул Фитцджеральду:

– Не волнуйтесь, все будет в порядке.