Игра. Достоевский

Поймав очки, удерживая их на весу, Тургенев спросил подчёркнуто мягко, точно всё ещё боялся чего-то, точно вот заметил эту скрытую, напряжённую взволнованность в нём и не решался, не считал себя вправе его раздражать:

   — А разве, Фёдор Михайлыч, не дым?

Эта осторожная мягкость больно, обидно в какой уже раз толкнула его. Да что он, точно боится, что он сей миг завопит, упадёт, головой забьётся об стенку? Он же знал, что очень многие, почти все полагают его душевно больным, почти сумасшедшим, а потому и стараются обходиться с ним как с опасно больным. Он и в самом деле был очень болен, но проверил и убедился сто раз, что эта болезнь никакого, ни малейшего отношения не имеет к безумию, которое на цепи и в рубашке, потому что, тщательно наблюдая себя, ни единого раза не мог поймать в своих речах, в своей голове несуразных, испорченных мыслей, то есть иногда и даже слишком сбивался, но логики, логики, нити никогда не терял и потому не терпел, когда обращались с ним как с больным.

И углы его рта тотчас озлобленно сжались. И он отрезал брезгливо:

   — Нет, Тургенев, не дым!

Тургенев приподнял кустистые брови и задержал на мгновенье очки:

   — Даже они, с которыми вы были когда-то и теперь, говорят, окончательно разошлись?

Он выпрямился и строго ответил:

   — Даже они! У них ведь есть идеал. И мне досадно, что вы именно этому своему господину без принципов, без идеалов предоставили постыдное право всех осуждать и поплёвывать. Он хуже же всех и не должен тут иметь слова. Даже если бы прежде он осудил сам себя. Но ведь себя-то он как раз осуждать и не думает.

Горло его пересохло. Он сглотнул комок и поискал глазами воды:

   — Нет, Тургенев, тысячу раз, вы не поставили его в истинном свете. А время, ну и что значит тут время? Ведь вы согласитесь, что честным, порядочным надобно быть во всякое время, нечего ждать! А это ведь значит, что всякое, именно всякое время — и вчера, и сегодня, и завтра — требует для примера лучших людей, не казённо лучших, не обозначенных официально на лбу, смотрите, мол, вот кому подражать, а с незыблемым нравственным законом в душе. Только в них заключён направляющий свет. Потому что ведь правда заключена в нас самих, то есть она и в каждом из нас. Надобно только себя в себе отыскать, себя себе подчинить, собой овладеть, чтобы увидеть её, эту высшую правду, и жить по ней безотступно. А себя, пожалуй, не подчинить, собой не овладеть без примера лучших людей. Вот и выходит, что в них-то и всё. Ну а победишь себя, усмиришь ненасытную утробу свою, откроешь чистую душу в себе и станешь свободен, как и не воображал никогда, и начнёшь великое, величайшее дело, и всем другим поможешь свободными стать, и счастье узришь, непременно узришь, потому что высшим смыслом наполнится наконец вся твоя жизнь. Это же хорошо!

Вскинув на нос очки, спрятав глаза под блестящими стёклами, Тургенев долго смотрел на него, точно решая, продолжать ли с ним разговор или уж лучше не раздражать чересчур возбуждённого собеседника. Лицо было проницательно, добродушно, высокий голос как-то приглох, но шепелявил больше обычного:

   — Вы отчасти и правы, Фёдор Михайлыч, как, разумеется, и должно это быть. Русскому человеку в настоящее время пример, точно, необходим, без примера он, чего доброго, совсем собьётся с пути и с круга сопьётся, да почти и спился уже. Но ведь согласитесь, для святых, для подвижников время прошло, и создавать примеры силой фантазии тоже не нужно. Рядом с нами этот пример. Я говорю об европейской цивилизации.

Он ясно почувствовал вдруг, до рвущей боли в груди, что никакая старинная дружба теперь невозможна, хоть криком кричи, и он исподлобья вглядывался в Тургенева, уже настороженным, недоброжелательным взглядом, пытаясь одним разом схватить главную черту его большого розового лица, его самую характерную мысль, чтобы определить, может быть одним словом, всё то, что в Тургеневе изменилось за эти последние годы их постепенного и, как он видел теперь, неизбежного отчуждения, но ему мешало растущее раздражение, которое при одном слове «европейская цивилизация», смертельно ненавистном ему, мгновенно превратилось в злую неприязнь, и он никак не мог уловить руководящую эту черту, эту руководящую мысль, и раздражался всё больше, и говорил слишком резко, чем было бы нужно по смыслу его собственных слов, и сам понимал, что в серьёзном споре о принципах эта резкость совсем неуместна, и спешил ввязаться поскорей в этот отчаянный спор, уверяя себя, что именно этот-то кстати разгоревшийся спор и выяснит всё и, может быть, разрешит то самое главное, наиглавнейшее, что всё последнее время беспокоит и мучит и мутит его: