Игра. Достоевский

Эти хмурые мысли терзали его. Ведь душу героя можно отыскать лишь в себе. После двадцати пяти лет почти беспрерывной работы, написав уже пять огромных томов, сомневаться он в этом ни на минуту не мог. В нём самом должно быть всё положительно и прекрасно. Прежде всего в нём самом. В таком деле никто не поможет. А в нём кипела и силилась мерзость. Ненависть терзала его. Груды золота стояли в глазах. Хоть он и не таился рулетки, как лицемерно таились другие, играл открыто, считая игру законной и честной, но не мог же он не понять, что это не так, не совсем так или так не во всём, что игра искажала его, хоть на время подменяя ему самую душу. Была всё-таки какая-то ложь, какое-то ядовитое наваждение, что-то такое, что сам он преувеличил и исказил своим страстным порывом, своим гневным желанием вырваться из безнадёжного своего положения, из своей нищеты на простор. Он тайно угадывал сам, что невольно возвеличил игру до обычного, вполне пристойного дела, лишь бы она не смущала его, лишь бы можно было хоть этим, всё-таки наиболее доступным, реальным и наименее греховным путём выкарабкаться наконец на свободу. Это сомнение всегда тяготило его, дразня его ум, ощущая грязные пятна в душе, мешая спокойно жить и спокойно играть. Как ему было выйти из этого ложного положения? Чем убедить, чем утешить, чем очистить себя? У него же оставалось только одно: платить одни долги другими долгами, но это была бы уже самая откровенная ложь, это было бы началом падения, туда ему было тоже нельзя.

Что же бы взял он в своей смятенной душе? Какие краски нашёл бы он в ней? Где был запас чистоты? Нет, этот единственный замысел, который он хотел бы и должен был бы писать, был не доступней ему, чем Большая Медведица, и не было виноватых, и все казались виноваты вокруг, и он сам, разумеется, был виноватее всех. Он не смог, не сумел заработать себе независимость! И вот должен корчиться и страдать из-за горсти презренных монет. И потому не написать свою самую лучшую книгу. Такие книги пишут только святые. И он примется за какую-нибудь очевидную дрянь, которая, возможно, прокормит, хотя бы на время, его, за очевидную дрянь, потому что рядом с тем старым ослепительным замыслом всё остальное представлялось лишь низкой и оскорбительной дрянью. Он искал, но не находил в себе оправданий. В эту минуту гаже и отвратительней он не знал никого. Обруганный им Тургенев сиял нравственной чистотой по сравнению с ним. А Иван Александрович? Об Иване-то Александровиче нечего было и говорить. И что хуже всего — выхода не было никакого.

Жалкий утренний выигрыш теснил его душу. Сколько времени понадобится ему, чтобы придумать, когда ему противно даже думать о ней, а потом ещё написать эту постыдную дрянь, которую всё же придётся ему написать, чтобы жить и в конце концов расплатиться с долгами? Пять месяцев, шесть или семь? Даже вдохновенные книги пишутся дольше, а эту придётся клещами вытягивать из себя.

И этот утренний выигрыш стал омерзителен. Как-то так получалось, что с ним было хуже, чем если бы он не выиграл ничего. Тогда бы он твёрдо знал, что у него просто нет ни гроша, а теперь эти жалкие франки понапрасну дразнили его, клеймя душу стыдом и позором, злорадно напоминая о том, как они связали, скрутили его, отравили несчастную душу, отняли волю и взамен не принесли ничего. Они глумились, что вот он целиком, несмотря ни на какую там веру: вера, мол, верой, дело твоё, а без нас, мол, не смей, ты раб наш, раб всяких денег, и тех, которые уже есть в твоём кошельке, и тех, которых ты не имеешь, но хочешь, хочешь, сознайся, иметь. И он знал, как они были правы, потому что без них невозможно пошевелиться, невозможно быть, невозможно существовать, а с ними так трудно, так трудно оставаться порядочным человеком.

И что из того, что у него единственный замысел? Между замыслом и его исполнением зияла целая пропасть. Эту бездонную пропасть надлежало перепрыгнуть, перемахнуть, переползти, засыпав вот этими плотными пачками разноцветных бумажек. Лютой ненавистью ненавидел он их и жаждал иметь в несметном количестве. Ему до смерти хотелось от них не зависеть. Он согласился бы, может быть, умереть, чтобы только освободиться от них, но он не мог умирать, пока не написал своей книги.

Невольный случай, опять затащивший в эту аллею, вдруг вызвал злорадную радость. Фёдор Михайлович швырнул папиросу, прокуренную вновь до бумаги, и резко, решительно встал. Заложив назад кулаки, согнув шею, выставив лоб, он тяжело поднялся по плоским ступеням и снова отдал свою шляпу швейцару, от усталости не взглянувшему на него. С какой-то змеиной улыбкой, перекосившей лицо, протиснулся он сквозь густую толпу, бесцеремонно отодвинул в сторону какого-то крахмального прощелыгу и широко встал у стола прямо напротив крупье.