Игра и мука

Почему-то я не придал всему этому значения. Отнесся, как доктор, которому в равной степени был интересен спектакль и моя опухоль. Вернее, спектакль гораздо интереснее. Вернулся домой, рассказал обо всем дочке Маше. Маша повезла меня в частную клинику, где заплатила много денег за то, что мне вкатили наркоз, провели исследования и довольно быстро сообщили, что в кишечнике опухоль, скорее всего, злокачественная, размером около 4 см, которая уже дала огромный метастаз на печень – 12,6 см. Я опять не отреагировал, потому что применить к себе подобный диагноз, похожий на смертный приговор, невозможно. А Маша восприняла это сверхсерьезно. Она подняла на ноги всех. Директор нашего театра, Аня Гроголь, сравнимая с неразорвавшейся атомной бомбой, ухитрилась каким-то образом оповестить кого можно и нельзя: друзей, коллег, спонсоров театра. И уже вечером мой близкий, давний и настоящий друг Анатолий Борисович Чубайс в присущем ему стиле приказал немедленно лететь к лучшим врачам – в Германию, Америку, Корею:

– Срочно уточни диагноз, о деньгах не думай.

Я выбрал Израиль. Не успел опомниться, как Гроголь сообщила номер рейса, кто будет встречать в Израиле, какие исследования назначены на ближайшие дни. Приехал муж моей дочери Алексей Трегубов. Не было чемоданов, вещей. Взяв с собой зубную щетку и одну рубашку, вместе с Лешей отправился в аэропорт.

Встретил нас доктор Илья Моерер. Услышав эту фамилию, удивился: «моерер» в переводе с идиш – страх. То есть, доктор Страх? Но он оказался обаятельным саратовским евреем, занявшимся в Израиле востребованным бизнесом – медицинским туризмом. Его команда обеспечивает сервис приезжающим пациентам, организует консультации врачей и ведет больного до конца. Предпочтительно, благоприятного. Уже позже, когда мы много беседовали, он рассказал мне, что его прапрадед был учителем в еврейской школе где-то в Южной Польше, а уже дед, попав в 1939 году в СССР, сменил фамилию на менее пугающую.

В свое время я все это проходил с папой, у которого тоже обнаружили онкологию – рак легких. Он лежал на Каширке. Я постоянно туда приходил и подружился с замечательным врачом, продлившим папе жизнь – Андреем Альбертовичем Мещеряковым. Так получилось, что у него потом лечились и продолжают лечиться многие близкие мне люди. Когда Мещеряков узнал, что я выбрал Израиль, он сильно расстроился, но подтвердил, что есть в Израиле один из лучших мировых онкологов Моше Инбар. Они все время встречаются на различных международных консилиумах, обоих принимают на уровне царственных особ. Андрей сказал, что очень важно попасть именно к нему. И когда Моерер сообщил, что моим врачом будет именно этот Моше, – обрадовался.

Думал, что встречусь с ним в первый же день. Но этого не случилось: профессор очень занят, и меня примет его лучшая ученица.

Утром позвонили и сообщили, что лучшая не сможет встретиться: хамсин (пыльный ветер) занес ее машину. Будет другая ученица, тоже одна из лучших. За час до встречи снова позвонили и снова сообщили, что и этой встречи не будет, поскольку у одной из лучших внезапно умер муж. Поэтому встреча переносится, и прием проведет очень хорошая ученица Моше. В назначенное время доктор Моерер ввел меня в кабинет очень хорошей ученицы великого Моше Инбара.

За столом сидела женщина, которую в Москве можно было бы принять за владелицу косметического салона или администратора дорогого ресторана: хорошо одета, красива провинциальной «ретрокрасотой». Мы услышали конец телефонного разговора по-русски: «Зачем мне сейчас шубка? У нас скоро лето». Был декабрь. Очень хорошая ученица Моше мельком на меня взглянула и стала изучать анализы. Цокала языком, глубоко вздыхала. Чем глубже погружалась в историю болезни, тем больше я понимал, что дела мои совсем плохи. Наконец, она оторвалась от бумаг. Не осматривала, не слушала, не меряла давление, пульс. Констатировала:

– Случай очень сложный. Четвертая стадия онкологии. Ни в чем не уверена. Был такой больной лет 10 назад – он не выжил. Попробуем…

И повторила:

– Ни в чем не уверена.

А дальше произнесла фразу, которую слышал потом не раз:

– Будем лечить по американскому протоколу.

Оказывается, есть два метода подхода к онкологии: американский и русский (Европа и Израиль – тоже применяют американский). Американский таков: как только обнаруживают очаговую опухоль, стараются, исходя из показателей, максимально нейтрализовать ее химиотерапией, потом сделать операцию и удалить опухоль и метастазы. Никаких импровизаций, никакого индивидуального подхода. Это именно протокол: есть диагноз, на который накладывается готовый алгоритм. Врач не нужен – нужны только анализы и точное исполнение протокола.

Русская школа не подчинена протоколам. Она основана на мнении конкретного врача о конкретном пациенте. Чаще всего, как только в России обнаруживают опухоль, ее удаляют, причем нередко вместе с органом, который она поразила. Иногда это дает замечательные результаты. Увы, не всегда.

Очень хорошая ученица Моше писала что-то. Затем сказала: