Читаем Игра в ящик полностью

Игра в ящик

Владимир непроизвольно кинулся на помощь, но с отвращением остановился, только лишь склонившись над распростертым и придавленным тяжелой веткой Пчелкиным. Лицо Николая Николаевича было совершенно умиротворенным, а штаны мокрыми.

– Полечка, ягодка, ударь еще, – лепетал в постыдном беспамятстве бывший учитель.

– Ты кончил, Николай Николаевич, – холодея от внезапно накатившего чувства омерзения, проговорил Владимир. Это было полное и окончательное разоблачение предателя.

«Вот, значит, о какой любви ты толковал, вот к какой Родине плыл на своих уточках! – думал Машков. – Теперь понятно, какая эта сила и через какую слабость!»

– Отлично! – воскликнул Владимир вслух. – Посмотрим, как она тебе поможет выбраться отсюда.

После этих слов Машков решительно развернулся и пошел прочь от тихонько, но сладко стонавшего Пчелкина.

Все стало ясно Машкову. И жесткий комок бублика, принятый из рук ставшего врагом товарища, поднимался теперь в горле Машкова и душил. И не было поэтому ни одной пивной и ни одной рюмочной, в какую бы Владимир не заглянул по дороге домой. Но водка не брала, и боль не угасала.

* * *

Это не приказ, это просьба. К несчастью, очевидно, что ты окружена здесь чудовищами.

Ц. А. Кюи

Никогда не думал Владимир Машков, что ему будет так неуютно в родном и горячо любимом городе. Москва, которую он с товарищами когда-то сам уберег от страшных внешних врагов, казалась теперь захваченной еще более подлыми и безжалостными врагами внутренними. Те, кого фашисты не достали в Ташкенте и Алма-Ате, враги, вооруженные всего лишь белой бумагой и черными чернилами, оказались страшнее и коварней тех, что явились на грозных танках и быстрых самолетах.

Горько было понимать, что гадину с немецким паспортом мы раздавили, а гадина с советским паспортом осталась. И теперь «живее всех живых», как с пролетарской ненавистью восклицал замечательный революционный поэт Александр Блок.

Последнюю бутылку пива Владимир выпил уже в полной темноте под кустиками плохо освещенного Цветного бульвара. Но он не выбросил ее и не разбил, как все предыдущие, о ближайший фонарный столб. Пустую бутылку Владимир засунул в карман пиджака и, крепко сжимая в руке ставшее за этот вечер родным и теплым горлышко, двинулся домой.

Пусть Лебедева подкарауливает в подворотне или стоит в подъезде. Пусть. Машков распишет ее вдоль и поперек широкими и щедрыми мазками, как самую лучшую, самую главную свою картину.

«И грамма крови не возьмешь, не присосешься, – думал Владимир, – как тлю размажу по стене, как таракана растопчу».

Но хитрая тварь Лебедева, помесь клопа с мокрицей, словно чувствуя решительный настрой Владимира, если и пряталась во тьме двора, то не посмела выступить вперед. Немного шатаясь от усталости, Машков поднялся на свой четвертый этаж, но и здесь никого, по всей видимости, не было, только ночная чернота стала совсем угольной и непроницаемой. И лишь толкнув дверь своей квартиры, Владимир увидел свет.

На истертых временем коридорных половицах стоял сосед Машкова: босой Никита Ильин. В руках инвалида, словно в землянке под Курском, теплилась свечка, а в глазах блестели горькие солдатские слезы.

– Беда, – тихо сказал Никита, когда увидел вошедшего Владимира.

«Неужели и ночью будет теперь звонить, сука? Всех поднимать и будить, и старика, и ребенка, – успел с ненавистью подумать Машков. – Завтра же, завтра же письмо. В “Правду”, в ЦК, в Народный контроль...»

Но ход его мыслей прервали слова старика.

– Угря уехала, – тихо сказал инвалид.

– Куда? – спросил Владимир, пораженным этим внезапным известием, будто молнией.

«Неужели не убереглась, попалась в сети...» – испугался Машков, вспомнив сегодняшний утренний разговор с ребенком.

– В Миляжково, – ответил ему солдат. – В Фонки.

– Как? Почему вы это решили? – не мог поверить в сказанное Владимир.

– Она фашистский знак взяла. Крест забрала у меня из коробочки. Черный со свастикой. Того, расстрелянного гестаповца, я вам рассказывал...

«Хоть кто-то восстал против этого нового татарского ига. Поднялся, – подумал Владимир с хорошей завистью и истинным восхищением в душе. – Правильно сказал поэт. Верно. Дети – вот наше будущее...»

И уже не сдерживая нахлынувших чувств, как в только что захваченном вражеском блиндаже, Машков крепко обнял еще ничего не понимающего старика-инвалида.