Игра в игру

Что у нас носят из галстуков? Толстые и розовые одновременно. Балык под сытым подбородком. Но это же безобразно. А нельзя ли…? Нельзя. Понял. Дайте мне вон тот, желтенький. Раньше мы их называли канареечными. Смешно, правда? Он не желтый? А как это сейчас называется? Тропик-лимон? Боже мой, мир меняется на глазах. Хочу лимон.

Не всякая, далеко не всякая рубашка подойдет под лимон с задранными носами. Иду в бутик. Сиреневая рубашка под лимон? Вы шутите, мадмуазель. И что же я слышу в ответ, с носовым прононсом, с легкой грассирующей запинкой: «Мсье из провинции?»

Да, я из пrrговинции, чертова кукла. Почему вам всем надо непременно сделать из меня клоуна? Идите вы все со своим узким и одновременно желтым в такую дыру, которая называется…

Она называется столица цивилизации.

Вот тут я вышел из роли: слишком серьезно отнесся к игре. А с кем, собственно, играл?

С собой, не с этой же дурехой с наклеенными ресницами (сейчас хорошие девочки носят пухлые силиконовые губы, а также наклеенные глаза, чтобы изображать удивление: вау, вау! Удивляться по-человечески разучились!). Сначала я хотел возразить ей: на Западе, в центре обожаемой вами цивилизации, где придумали наклеенные ресницы, в Лондоне, одеваются небрежно. Демократично. Но прежде я возразил себе (и реплика моя, любезно адресованная дурехе, пропала втуне): «Небрежность в одежде – это не демократизм, это лень заниматься культурой во всем ее проявлении, это плевок в сторону духовности. Одеваться стильно – еще больший плевок». На каждом шагу – враги культуры. Вы все, одетые или раздетые, стоите друг друга.

Игра под названием «Один в поле воин» близилась к финалу.

Вот и роман получился с самим собой – именно об этой игре.

Самое интересное заключалось в том, что необычный герой романа, оказавшись в той ситуации, в которой он оказался, должен был поступить как самый обычный человек: он должен был пойти к Елене. Просто потому, что больше идти было некуда.

Я и пошел.

Но Елена исчезла (мне даже лень из этого делать интригу): вышла замуж и уехала. Далеко. Очень далеко. За границу. Так сказала ее мама. Голос у моей возможной тещи был вовсе не убитым. А это самый верный показатель: мама не врет. Еще бы! Выдать замуж беременную дочь. Да так удачненько. Мои поздравления, мэм.

– Она не оставила для меня письма?

(По телефону я слегка изменил свой голос. На всякий случай.)

– А вы кто, простите?

– Перелетов. Гм-гм.

– А имя?

– Неважно.

– Для вас писем нет. Моя дочь очень спокойно и достойно попрощалась со своим прошлым.

Что маман имела в виду – загадка.

Это уж совсем нелепо. А-у! Бросить меня одного. В пустыне. Обрубить все сюжетные линии. Персонажи разбежались. Даже Судьбы что-то не видно. Может, спряталась за декорациями? Ну, блин, судьи…

Ладно. Воля ваша. Но вы не имеете права лишить меня последнего слова.

Впрочем, кажется, я его уже сказал. Оно растворено в романе.

Осталось кое-что из лирики. Я хочу поделиться этим непременно. Сердце мое на миг приоткрылось и стало вмещать…

Телефонная трель. Звонил Цицерон. Поговорили о том, о сем. Недолго, минут пять. Лирическое настроение пропало.

Возвращаясь с прогулки, я обнаружил в почтовом ящике письмо от Елены, в котором самым информативным было начало: «Я тебя по-прежнему люблю. Совсем недавно узнала, что случилось несчастье с Машей. Соболезную. Но все произошло слишком поздно. Я вышла замуж за испанского кинорежиссера. Учу испанский. У нас будет мальчик. Не хочу тебе мешать…» И т. д.

Забавно: если бы «несчастье с Машей» произошло немного пораньше, я вполне мог быть счастлив в третий раз. Почерк фортуны я теперь способен был узнать за версту. Она не баловала разнообразием. Письмо Елены было одновременно и посланием Судьбы. Теперь Елена выступала орудием Судьбы. Забавно.

Мальчик… Здесь бы его назвали Изяслав. Или Фрол. Там, возможно, он станет Кристианом. Или Мигелем. Сейчас модно вспоминать прошлое. Не потому ли, что оно представляется нам светлым будущим?

Девочке повезло бы еще меньше: Евфросинья, Устинья, Юдифь…

Люди, живущие бессознательной жизнью, находят смысл в том, чтобы посвящать себя детям, внукам, еще чему-нибудь жизненно важному. Кошкам и собакам, например. А также прошлому (с их точки зрения – вечному). Люди эти – в природном цикле, в коконе, внутри. В цветнике. Те же, кто сумели что-либо понять в жизни и, следовательно, возвыситься над нею, выбраться из кокона, – те обретают иное измерение и отрываются от простых людей. Я, понимая, не перестаю жить бессознательной жизнью (иначе откуда грусть?); живущие только бессознательной жизнью никогда меня не поймут.

Вот он, пункт, разделяющий людей! Пропасть. Я и они. (Кажется, об этом я уже говорил; значит, мне больше действительно нечего сказать.)

Самый великий режиссер – Судьба.

Весь мир – театр.

А люди в нем – лицедеи, вынужденные делать вид, что им неизвестен неотвратимый финал спектакля.

Глава 21. Кое-что из лирики

Вечер.

Стена.