Игра в ложь

– Ты должна побаловать себя и полностью расслабиться. Ключевое слово «полностью». Вид у тебя измотанный, и мы с Фрейей считаем, ты заслужила отдых. От нас.

Я вовсе не хочу отдыхать от Фрейи. На самом деле только благодаря ей я пока не свихнулась. Но нельзя же об этом заявить.

– Возражения не принимаются, – поспешно говорит Оуэн. – Придется отдыхать. Через «не могу». Потому что я уже оплатил тебе целый день в спа-центре. Если не хочешь, чтобы деньги ушли впустую, поторопись. Тридцать три удовольствия начинаются ровно в одиннадцать утра. Мы с Фрейей отлично справимся и без мамочки. Учти, – Оуэн смотрит на часы, – тебе запрещено появляться дома до четырех пополудни.

– А что она будет есть?

– Молочную смесь. – Оуэн щекочет Фрейю под подбородочком. – А может, мы расхрабримся и отведаем пюре из брокколи! Ты как на это смотришь, мордашка?

Не нужен мне никакой спа-центр. Целый день безделья – это даже неприлично. Нет, я должна двигаться, чем-то заниматься, гнать всякие «а если», противостоять страхам. Открываю рот… но сказать ничего не могу. Ничего, кроме «ладно».

Выйдя из дома, машу рукой – а у самой живот скрутило от перспективы остаться один на один с мыслями о солтенских событиях. Впрочем, оборачивается все совсем неплохо. В подземке я, вся напряженная, будто палку проглотила, скриплю зубами от мигрени, что из зоны мозжечка ползет вверх, к вискам. Но зато в салоне опытная массажистка буквально выбивает из моего тела дурные мысли. Целых два часа я думаю только о боли в мышцах, о зажатости воротниковой зоны и плечевого пояса, от которых меня стараются избавить.

– Вы очень напряжены, – говорит массажистка. – В позвоночнике, особенно в верхней части, сплошные узлы. У вас, наверное, стресс на работе?

Неопределенно качаю головой. Молчу. Рот открыт. Чувствую, как из сосков сочится молоко, пачкая полотенце с логотипом спа-центра. Ну и пусть пачкает.

Хорошо бы здесь поселиться, твердит тело, которое наконец-то расслабилось. Нельзя, отвечает разум. Надо возвращаться. К Кейт, Фатиме и Тее. К Оуэну. К Фрейе.

С опустевшей головой, сонная, умиротворенная, выхожу из салона часа через четыре. Волосы непривычно легки – их подстригли до середины шеи; мышцы расслаблены и разогреты, я даже словно чуточку пьяна. А это потому, что мое тело вновь принадлежит мне. И никому другому. Ничто не угнетает меня. Даже сумка плечо не оттягивает. С рождения Фрейи я таскаю объемную сумку-шопер от «Марни» – там есть место и для подгузника, и для салфеток, и для сменной одежки. Но сегодня я оставила ее дома. Кошелек и ключи лежат сейчас в плоской сумочке-клатче размером с конверт, с декором из нефункциональных «молний», которые, уж конечно, как магниты притянут любого любознательного младенца. С этой сумочкой, что целых шесть месяцев провела в забвении, в которую еле вмещаются кошелек, мобильник, ключи и бальзам для губ, я вновь чувствую себя юной, беззаботной – прежней.

На выходе из метро меня захлестывает волна любви к Оуэну и Фрейе. Словно я их обоих сто лет не видела, словно на другом конце света была.

Все уладится. Почему-то сейчас я в этом уверена. Все обязательно уладится. Мы, конечно, совершили ужасную глупость – но мы ведь не убивали Амброуза, и не провоцировали на самоубийство, и вообще ничего такого не делали. В полиции это поймут – если вообще нас вычислят.

Поднимаясь по лестнице в квартиру, навостряю уши: не плачет ли Фрейя? Нет, все тихо. Может, они погулять пошли?

Поворачиваю ключ в скважине – осторожно, почти бесшумно. Вдруг Фрейя спит? Вхожу. Шепотом зову Оуэна. Молчание. В кухне пусто, ею владеет послеполуденный солнечный свет. Ставлю турку на плиту, варю себе кофе. Выпью его в спальне.

Нет, не судьба.

Потому что путь к лестнице лежит мимо гостиной. И от того, что там происходит, у меня перехватывает дыхание.

Оуэн сидит на диване, уронив лицо в ладони. Перед ним, на журнальном столике, два предмета – как два вещдока. Первый – пачка сигарет из моей сумки – той самой, от «Марни», которая сегодня осталась дома.

Второй – конверт с солтенским штемпелем.

Застываю в дверях. Сердце скачет, не могу говорить. Оуэн берет один из рисунков – со мной, обнаженной.

– Может, объяснишь, что это все значит?

Сглатываю. Во рту пересохло, в горле ком – колючий, огромный.

– То же самое я хочу у тебя спросить, – цежу я. – Почему ты рылся в моих вещах?

– Как ты могла?

Оуэн говорит тихо – ясно, что Фрейя недавно заснула.

– Как ты могла? Ты оставила дома чертову сумку, и Фрейя в нее залезла. Она… она потянула в рот и стала жевать… вот это. Вот эту дрянь!

Мне в лицо летит пачка сигарет. Падает у моих ног. Сигареты рассыпаются по полу.

– Я застал свою дочь мусолящей сигарету! Как ты смела мне лгать?

– Я… я…

Что скажешь, если крыть нечем? Гортань ноет от усилия не выдать правду.

– А что касается вот этого… – Оуэн трясет рисунком, – у меня даже нет версий. Айса, ты что… у тебя кто-то есть?

– Я? Ты с ума сошел!

Слова оправдания вылетают прежде, чем я успеваю подумать.

– Конечно, нет! Это не я нарисована. Не я!