Играл духовой оркестр...

И отошла от Фролова к печке. А он какое-то время стоял растерянный. Кольнула досада: «Какое дело этой бабуле?! Знай пекла бы ватрушки».

…С Егором Кузьмичом выбирали видное место для обелиска. Облюбовали площадку перед зданием клуба.

— Лучше не сыскать, пожалуй, — сказал Егор Кузьмич. — Смотрите сами.

— Что смотреть, чудесное место для обелиска, только от дороги надо отступить подальше, к садику, — всем довольный, заключил Фролов.

— Делайте как лучше. Стеснять вас не будем…

— Не беспокойтесь, Егор Кузьмич. Все будет просто и хорошо. Обелиск не только память о погибших, это славная страница села…

— Вы бывали на фронте? — остановил его председатель.

— Два года. От Днепра до Эльбы прошел. Поцарапало, но вот живу. Как это…

Нас танки не смяли и смерть не скосила,Тоска не загрызла в окопной глуши.

Фролов взглянул в лицо председателя и почувствовал неловкость: о войне с этим человеком надо говорить как-то иначе.

— Вы тоже были? — спросил он, заранее зная ответ.

Егор Кузьмич молча кивнул, достал из кармана листок бумаги и бережно подал Фролову:

— Тут имена погибших. Сорок семь…

Чуть прихрамывая, председатель ходко зашагал к правлению.

Фролов смотрел ему вслед, мысленно ощупывая под темным плащом обожженную, в заплатах из чужой кожи спину.

Весь день Фролов и выделенный ему в помощь плотник готовили площадку под обелиск. Сколотили опалубку, залили бетоном. А теперь осталось сложить из кирпича невысокий четырехгранник, отштукатурить, основание украсить барельефами военных мотивов, на мемориальной доске написать имена павших, а сверху прикрепить беленькую звездочку. Все ясно и просто.

Плотник был невысокий, широкой кости мужик, с седыми вихрами на большелобой голове. Работал он не торопясь, с какой-то угрюмой молчаливостью.

Когда размечали площадку, он сказал:

— Давайте шагов на пятнадцать отступим вот сюда, на возвышенку…

— Зачем? И здесь ровно, хорошо, — возразил Фролов.

— Сейчас ровно и сухо, а весной тут ручей, а посля лужица долго стоит.

Для опалубки доски можно бы и не строгать, он строгал.

— Антон Иванович, лишнее это. Все равно фундамент наполовину будет в земле, — заметил Фролов.

— Не знаю, чего вы наверху смастерите, а основу надо ровную, крепкую. Памятник. Могилка, значит. Я под свой дом и то… А это ж на века.

Во время перекура он сворачивал козью ножку, глубоко затягивался дымом, сипло покашливал, взгляд его задумчивых глаз упирался в одну точку. Вдавив окурок в землю, он не спешил брать топор, сидел и озабоченно оглядывал площадку.

— Что, начнем, Антон Иванович? Сегодня бы закончить фундамент, — поторапливал Фролов.

— Кончим. Куда спешить? Там всегда спешили…

— Где?

— Бывало, завалишь мерзлыми комьями товарища. Звездочку поставить некогда… А теперь чего ж спешить?

— Воевал, значит?.. Это хорошо.

— Ничего хорошего, — буркнул Антон Иванович и молчал до самого обеда.

Мимо пошли ребятишки из школы. Запестрели рубашки, красные галстуки. Окружили площадку. К Антону Ивановичу подошел курносый мальчик лет десяти с темным хохолком волос.

— Чего строите, дедушка?

— Ты, Сережа, у дяди спроси. Он лучше расскажет, — вытряхивая из рубанка белые стружки, сказал плотник.

Фролов вкратце объяснил. Ребятишки загомонили:

— А нам Зоя Ильинична рассказывала… В нашей деревне каждый третий погиб на войне.

— Дядь, мы сирень и цветы здесь посадим.

— А можно сюда газ подвести? Вечный огонь.

— Дяденька, а обелиск красивый будет?

— Скоро увидите, — сказал Фролов, улыбаясь.

Этот горячий интерес ребятишек к тому, что он делает, тронул его. Фролову стало неловко. Он сел на горку кирпичей и закурил. Подъехал самосвал, вывалил бетон в опалубку, плотник взял лопату и старательно разровнял густую серую кашу.

Отъезжая, самосвал забуксовал в колдобине, вырытой вчерашним ливнем. Заднее колесо взвизгнуло, машина рванулась вперед. Фролову что-то стукнуло в глаз. Он закрыл его ладонью, полез в карман за платком. Глаз нестерпимо жгло, словно в него сыпанули горячего песку.

— Что такое? — подошел Антон Иванович. — Ну-ка отыми руку. Э-ге. Это вам небось камешком из-под колеса. А глаз цел.

— Но я ничего им не вижу. — Фролов тряхнул головой.

— Засорен… Вам бы к фельдшеру. Недалече отсюда, вон за третьей избой, жестяная крыша. Спросите Татьяну Сергеевну…

Фролов шагал, спотыкался, ругал себя: «Разинул хлопалки».

Он подошел к дому с табличкой «Медпункт» и услышал музыку. Взбежал на крыльцо, шагнул в сени.

— Здравствуйте! — громко сказал он с порога.

Где-то в передней смолк баян, оттуда вышел курносый темноволосый мальчик.

— Вы к нам? — растерянно сказал он.

— Мне фельдшера, Татьяну Сергеевну.

Мальчик выскочил на крыльцо и крикнул:

— Ма-ам!

В окно Фролов увидел на дворе женщину. Она развешивала стираные полотенца на веревку, протянутую от крыльца до крыльца сарайчика. Около крыши веревка высоко уходила от земли, женщина вставала на скамеечку, ее пестрый халат оголял загорелые ноги.

Он сел на стул, прикрыл платочком глаз.

— Здрасьте, — раздался знакомый голос.

Фролов встал навстречу входящей женщине.