Играл духовой оркестр...

Колька внимательно посмотрел на задумчивого Фролова и вдруг резко мотнул головой, будто стряхивая усталость. Заговорил торопливым, срывающимся голосом:

— Вы только представьте! Посмотрите… Вот здесь заложим фруктовый сад на тридцать гектаров, тут, на месте сухого кочкарника, размахнутся поливные огороды и луга, здесь, на берегу, — пляж, рядом — пионерлагерь. Жизнь!

Колька оторвался от карты и заходил туда-сюда, тень на стене стремительно сопровождала его. Сейчас он чем-то напоминал Фролову Романа Валуева. Наверное, резкостью движений, одержимостью. Но это была совсем иная одержимость, имеющая такой конкретный смысл и ценность, которые своими размерами как бы перерастали самого Кольку, — непреходящая людская одержимость вечного преобразования жизни, земли, вечная человеческая жажда красоты.

— Приезжайте к нам лет эдак через пять-семь. Вы не узнаете Богдановку! — со счастливой убежденностью сказал Колька. — Да она и сейчас неплохая, если на нее с умом смотреть. А бывает, не глядят, а глазеют… К нам иногда приезжает летом художник из города. Вообще-то, он с наших мест, здешний…

— Я, Николай, тоже жил в селе. Люблю деревню, знаю, — заговорил Фролов.

— Художник этот, — продолжал Колька, — тоже любит деревню. Приедет, разахается: «Ах, какая красота, какой воздух! Вот оно, вечное!..» и так далее. Поставит треногу и начинает рисовать это «вечное»: плетень, старую мельницу на юру, что сто лет уж не мелет и отдана под склад сельхозинвентаря, наш пруд, каких-то древнерусских девчат в сарафанах до пят, с семечками в подоле, отыщет саманушку какую-нибудь… Может, я недопонимаю. Но его деревня неправдашняя. А зачем? Однажды я сказал ему об этом. А он мне: надо видеть, чувствовать, воспевать красоту, Коля. Она существует независимо от нас, как воздух.

— Что ж, он прав, — сказал Фролов, с каким-то новым интересом слушая и рассматривая Кольку.

— Может быть, но, по-моему… красоту надо не только воспевать, ее надо делать. Нам давно бы надо расчистить и развалины старой мельницы, и наш прокисший от тины и гусиного хлама пруд.

— А мне ваш пруд понравился, — Фролов поднялся и шагнул к Кольке, положил на плечо ладонь. — Нравится мне и твой рационализм, Николай. Но… вид ветхой мельницы вызывает порой большее чувство к родному краю, чем яркое здание нового кафе или клуба.

— Не знаю. Только любви к Богдановке у нас стало больше, когда новые клуб и кафе открыли. А раньше танцевали в коридоре старой школы, а то и на берегу пруда… Сейчас у нас здесь и танцы, и песни, и платья современные, как и в городе. Жалеть о старой бедной деревне, наверное, не будем… Кстати, эти «жалетели», как поглядишь, люди городские. Умыкаются из деревни в город и оттуда кричат, клянутся ей в своей любви. Не верю я им! — Колька сжал руку Фролова и снял ее со своего плеча. — Взять хотя бы этого художника, — продолжал он. — На квартире он у нас недели три жил…

— Подожди, Николай. Что это за художник? Фамилию не помнишь?.. А каков на вид? — спросил Фролов, ловя в себе догадку: «Не Ширшов ли?»

— Плотный, такой круглолицый. Лет сорок с лишним будет… Трудяга. С утра до вечера над красками сидел. Здорово у него получалось. Смотришь: все как живое, как на фотографии. Каждый листочек, каждую былинку выпишет…

«Ширшов, непременно Ширшов», — отмахнул сомнения Фролов.

— …Чуть не прослезился однажды, рассказывая о своей городской тоске по деревне. «Иногда, — говорит, — увижу на асфальте оброненный кем-то клочок сена или лошадиный шевяк — и вот как за сердце возьмет, такое вспомнится!» А моя бабушка ему: «Кто ж вас там держит? По доброй воле попрятались от земли, по доброй воле и пропадаете…»

«Архиповна скажет, за ней дело не встанет», — в мыслях удовлетворенно подтвердил Фролов.

— Не думайте, что я осуждаю… — говорил Колька. — Мы любим город и поэтому… решили сделать его в своем селе. Деревня сейчас не та, вот и смотреть, рисовать ее надо иначе.

За стеной неожиданно и звонко прокукарекал петух. Как эхо, ему глухо ответили петушиные голоса с разных концов деревни. Фролов и Колька переглянулись и понимающе засмеялись тихонько. В горнице скрипнула кровать, послышался вздох Архиповны:

— Ох, Коленька! Ты и без невест все одно до петухов… А человека-то зачем поднял?

— Все, бабушка. Ложимся. — Колька собрал бумаги и, махнув Фролову, ушел в горницу.

На протяжении всего разговора Фролов все порывался взять Кольку за плечи, усадить рядом и рассказать об отце. Но располагающего к этому момента так и не подвернулось.

Фролов опять лежал без сна. В каменно-тяжелой голове роились горячие шары, грудь теснило смутное чувство упрека. В папиросном дыму мельтешили знакомые лица, звучали молодые голоса:

— Надо дерзать. Не топтаться на планете-старухе, а открывать новые миры, куда влекут нас поэты и фантасты…

— Мы еще так мало знаем о земле, о деревне, где живем…

— На земле сейчас не осталось ничего, что могло бы питать фантазию художника.

— Если послушать стариков и копнуть историю…

По деревне, тревожа заревой сон людей, оглашенно орали петухи.

XI