Играл духовой оркестр...

— Говоришь, Верблюжью гору рвут? А куда же кладбище? Оно как раз по нижнему склону. — Егор Никитич вспомнил отца, мать, их могилки у старых низкорослых вязов. По веснам, в пасхальное воскресенье, он приходил туда с лопатой и подравнивал, рыхлил затверделые бугорки, покрытые прошлогодней травой и желтыми листьями. Бугорки становились свежими, как в день похорон, — казалось, и похороны-то были совсем недавно. Егор Никитич все собирался подкрасить кресты или заменить железными. Тогда кладбище было не огорожено, на него забредали коровы, чесались о кресты, валили их, особо старые и подгнившие, могилы без крестов незаметно сравнивались с землей, позарастали травами…

— Кладбище на месте. Машины его объезжают, — сказал Митька и встал. Решил небось, что спрашивать Егору Никитичу уже не о чем, вот и заговорил о кладбище. — Извини, дядь Егор, я поеду. Пока светло.

— Да, да, поезжай. — Егор Никитич тоже поднялся. — Отцу передай от нас… Скажи, что живем неплохо. В гости пусть заезжает.

— Хорошо, — Митька заторопился, радуясь концу разговора, громко и весело добавил: — Тете Фросе, Анатолию от меня привет! А «Запорожца» берите.

Митька втиснулся в толпу, его спина в нарядном свитере и светлая фуражка мелькнули разок, другой… Егор Никитич бросился за ним, догнал.

— Адресок-то, Мить, записал бы. В гости зову, а где живу, не назвал. Отец, может, когда заедет, да и ты не стесняйся…

Но бумаги не нашлось.

— А вы, дядь Егор, письмо ему напишите, — предложил Митька. — Отец вам лучше меня все расскажет…

— Провожу тебя до ворот. — Он уцепил Митьку за руку, чтобы толпа не разъединила их.

— А товарищ твой откуда, нашенский?

— Нет. Из райцентра парень.

— Ну, все одно оттуда, нашенский, значит… Где же он работает?

— Электриком в мехмастерской. А вы на заводе кем?

— Заливщиком.

— Чё это?

— А нйчё… Тебя месяц поучи — и начнешь подшипники заливать. Дело нехитрое, всякий сумеет.

Митька попробовал посочувствовать:

— Ничего, привыкнете… А не то езжайте в деревню.

— Ишь ты, — Егор Никитич улыбнулся. Они остановились у ворот. — Легко сказать. У меня тут дом новый, дети к месту пристроены, огород, хозяйство…

— Тогда чем недовольны? Не пойму вас, дядь Егор. — Митька сощурил рыжеватые глаза и стал совсем похож на отца. На миг Егору Никитичу даже показалось, что перед ним Томин-старший.

— У меня, Мить, как в том анекдоте, — сказал он с грустной усмешкой. — Знаешь анекдот «Сено-солома»? Как один мужик зеленые очки корове надевал? Пусть, мол, ест солому, а думает, что сено. Вот и я. Живу в городе, а вразумляю себя, будто бы в деревне. Порядок старый завел: хата, скотинка, навоз, куры… Вроде бы «сено», а разберись — «солома», едри ее корень… Получается сам себя норовлю обхитрить. А?..

Митька захохотал, сграбастал на прощание Рыбакова. «Силен, стервец, неровня моим городским модникам», — одобрительно подумал Егор Никитич и крикнул затрусившему к мотоциклу Митьке:

— Легкой дороги!

Когда он вернулся к Белянке, та встретила его тихим нежным мычанием. Застоялась на привязи. Да и молоко подошло, вымя набрякло.

— Я пошел, сосед, — сказал кадыкастый, уводя свою коровенку. — Сколько можно…

— Извини, задержался я. Земляка встретил. Спасибо, — спохватился Егор Никитич. В мыслях он был все еще с Митькой.

Он сел на пустой мешок и стал думать о том, что напишет в деревню и как примерно ответит ему старый дружок Павел Романович Томин. Еще не написав письмо, он уже ждал этого ответа, который, казалось ему, поможет что-то окончательно разрешить в его жизни.

В ДЕНЬ СОРОКОВИН

Пока сходились люди, Пологов вышел во двор, сел на скамейку возле изгороди-плетня и сгорбился в глухой задумчивости, пустыми глазами уставившись в серую степь.

У недалекого горизонта, заканчиваясь, степь вспыхивала желто-красным пламенем осинника, а дальше шло только небо, чистое, строгое, холодное. Осинник же, казалось, дышал жаром, отеплял и веселил по-осеннему сиротливые окрестности поселка. Замерзшая даль, покой и прозрачность… С какой-то хрупкой отрадой Пологов подумал вдруг о том, как желанны и дороги ему эти светлые и тихие дни зрелой осени, как хорошо и много работалось в такие дни, если удавалось отбросить суету, все временное и ничтожное и уловить сквозь мельтешение жизни главный вопрос…

В эту осень он ничего не писал. Были замыслы, время. А он не работал… Пологов пробовал разобраться в этом своем странном состоянии и тогда начинал казаться себе человеком, который скоро и твердо шагал по дороге, но споткнулся, однако не стал чертыхаться, а принялся внимательно разглядывать то место, где его так встряхнуло.

Он и на этот унылый обряд приехал все с той же печатью раздумья и тоскливой растерянности. Он словно заболел и теперь прислушивался к внутренней оцепенелой тиши тела и мыслей. Не ради приличия и долга явился он на поминки своего друга детства — Васи Овчарова. Звало его сюда запоздалое желание что-то наверстать, восстановить какую-то главную пошатнувшуюся истину своей жизни.