Играл духовой оркестр...

— А что, мужички, — прерывая старика, бодро сказал Баев, — если это не против обычая, давайте по рюмашке коньячку. — Он кивнул шоферу «Волги», паренек сбегал к машине и принес высокую бутылку югославского виньяка.

Все с почтительным ожиданием и любопытством глядели, как Баев отвинчивал пробку. Только Овчаров виновато опустил глаза, видимо, по-своему расценив предложение Баева: маловато, знать, водочки на столе, коль Леонтий за добавкой послал.

Баев бережно и торжественно разлил напиток по рюмкам, окинул сидящих приветливым взглядом.

Пологов пристально посмотрел на него, перед ним сидел молодой мужчина, накрепко утвердившийся и успокоившийся в сознании собственного величия и безусловной порядочности, шутками и грубоватой откровенностью раздувающий фальшивое панибратство с сидящими за столом: вот, дескать, как великодушен и обыкновенен я, Леонтий Баев, на самом деле необыкновенный, большой и ученый человек, соизволил вот навестить вас, не забыл старых друзей и знакомых, живущих мелко и безызвестно, даже умирающих как-то серенько и нелепо.

Пологов уговаривал себя не торопиться думать так. Но чувствовал, как тихая и светлая радость, какой он наполнился при встрече с друзьями детства, уходит из него. В нем теперь росло какое-то неясное чувство неудовлетворенности, похожее на тоску или возмущение. Он пытался задержать рост этого чувства, но не мог, потому что не мог остановить или изменить то, что совершалось на его глазах.

Баев сделал грустное лицо и хотел что-то сказать, но ему помешал Кочкин.

— Кыш, чертяка. Кши! — закричал он.

Пологов увидел, как по красному капоту «Москвича» гуляет белый петух, горделиво оглядывает двор с высоты, оставляя без внимания угрозы Кочкина. Кочкин выбежал, прогнал петуха, рукавом комбинезона стер что-то с капота.

Да, он весь принадлежал машине. Он и комбинезон-то не снял, собираясь на этот горький обед, видимо, только потому, чтобы машина не смогла приревновать его к кому-то. Он был болезненно горд и трагичен в своей привязанности к ней, так как приобретение и обхаживание машины заслонило от него высокую мечту, заставило отказаться от дела, к которому он был подготовлен, казалось, всем детством и юностью.

«Ушел из мастеров… А на фрезерном я две сотни с половиной запросто выжимаю. И никто тебе в глаза не тычет… отработал, сел в машину и за город. Все чисто и честно…» — вспомнились слова Кочкина, и Пологов снова мысленно поддакнул ему: «Да, все чисто и честно. Воровства тут нет». И все-таки во всем этом была какая-то высшая нечестность Кочкина, измена, отступление перед тем, что встало на его пути к большой человеческой правде и чести.

Кто же склонил его к измене? Трудности? Неравная борьба?

«Главное в жизни — хорошо пережевывать пищу», — эта шутка Кочкина вовсе не шутка. Это эмблема его нынешней жизни.

А разве не такая же эмблема у Баева?! Только поярче разукрашена. Ну кому нужна его диссертация, коли он сам в нее не верит, ибо как природный крестьянин понимает, что усадить всю сельскую молодежь на тракторы и комбайны нельзя да и не надо. Но жизнь — жизнью, а диссертация — диссертацией.

«Ну зачем я так?.. — остановил себя Пологов, возмущаясь собой. — Каждый выбирает и любит в жизни то, что помогает ему добывать хлеб насущный…»

— Давайте за Васю, — тихо и строго предложил Леонтий Баев. — И пора ехать… Жизнь сейчас быстроходная, уплотненная. Минута — золото…

Пологов отставил рюмку.

— Ты что, Мить? — забеспокоился Баев.

— Не хочу мешать. Я выпил горькую, русскую…

Баев опорожнил стаканчик, взглянул на ручные часы и встал.

— Васю-то навестить не желаете? — освобождая ему проход, сказал Овчаров.

— Конечно. Обязательно, дядь Гриш. Сейчас доедем. Идемте к машинам.

— Тут всего-то с полверсты. Может, не надо машины тревожить… Пешочком оно интереснее, размяться, поглядеть, — предложил Овчаров.

— Пусть прокатнут нас. Когда ешшо их поймам? Пешочком я не пойду, а на легковухе — согласный, — оживился дед Самсон и этими словами освободил Баева от необходимости вторично напоминать людям, что «минута — золото».

Стариков усадили в машины, а Олюшка, Пологов и Михаил на кладбище отправились пешком. Пока они шли, Кочкин и Баев сделали два объезда вокруг кладбища, катая стариков.

…Молча стояли возле глиняного бугорка, усыпанного стеблями увядших цветов, пшеничным зерном. Пологов присел, положил на могилу букетик астр. Верочка опустила в стеклянную банку с водой высокие снежно-белые гладиолусы. Олюшка вынула из кармана горбушку хлеба и раскрошила ее по всему бугорку. С небольшой, еще не тронутой временем фотографии просто и улыбчиво смотрел на всех Вася.

— Звезду надо сменить на памятнике, — деловито сказал Кочкин. — Я из нержавейки выточу…

Шурша листьями, тихонько разбрелись по кладбищу, осматривая старые могилы, металлические кресты, деревянные и жестяные обелиски, красные от лучей вечернего солнца.