Игры Фортуны

Герцог Брауншвейгский и его пажи были слишком измучены, чтобы обмениваться словами. Однако позднее, как только дар слова вернулся к ним, они в один голос признались, что это утреннее выступление поразило их, будто они увидели восстание из мертвых. Мюнхгаузен волок за повод своего отощавшего Тантала, скрипел черной горькой пылью на зубах, и тщетно пытался представить, что бы сказала ему круглолицая княжна Голицына, если бы силой волшебства увидела его сейчас. А печальная темноволосая принцесса Ана Леопольдовна, полюбила бы она своего нескладного и неловкого жениха, увидев, с каким мужеством он переносит наравне с простыми солдатами все ужасы этого похода? Потом пришло жестокое понимание. Напрасно ждать, их дамы никогда не полюбят их, они никогда не смогут даже вообразить себе это бескрайное угольное пространство, по которому обреченно бредут десятки тысяч людей и животных, оставляя вехами своего пути трупы и умирающих. Прекрасные дамы живут где-то в своем ограниченном мирке, словно милые куколки в игрушечном домике, и их игрушечные ужасы кажутся им самыми настоящими. От боли прозрения барон заплакал, и черные слезы катились по черным щекам, оставляя белые дорожки…

Но тут из рядов ближайшего пехотного полка вдруг выкатился, весь круглый и черный, солдатик-ложкарь и ударил по колену ложками, выколачивая гарь и пыль. Прошелся вприсядку, упал, вновь поднялся и пустился в свой безумный пляс, похожий на агонию.

— Запевай! Песню, сукины сыны! — рявкнул шедший с первым батальоном капитан. — Помирать, так с песней!

И хриплые голоса затянули с мукой, с кровью:

   Здравствуй милая, хорошая моя,   Чернобровая, порядочная…    Чем похолишь, чем порадуешь меня,

   Разлюбезная зазнобушка…

Армия шагала выжженной долиной смерти и пела. Пел Миних, словно вампир наполняясь волей своих солдат. Пел Антон-Ульрих, старательно, как на уроке у Тредиаковского, подбирая слова. Барон Мюнхгаузен не знал такой русской песни. «Ach, du lieber Augustin»[36], - пел он. Песня эта, по преданию написанная во время чумы в Вене, обрела для него особое значение.

И смерть отступила. На четвертый день наконец показалась чистая трава. Войска зашагали по ней бодрее, оставляя за своими каре широкие черные следы, стряхивая с себя пепел, прах и смертную оторопь. Лошади на ходу срывали жадными губами пучки зелени.

Тогда же произошло первое крупное сражение с неприятелем. Наскочившая на аванпосты неприятельская конница прошла завесу казаков с необыкновенной легкостью. На сей раз это были не опасные, но нестойкие татары. Пять тысяч отборных анадолийских, караманлийских, румелийских, боснийских спахи[37], вооруженных кривыми саблями, длинноствольными ружьями и пистолетами, луками и длинными копьями, были обучены всем видам конной схватки. Поэтому, после того как они рассеяли казаков, драгуны авангардии представлялись им легкой добычей — османским воинам было хорошо известно, что сии горе-кавалеристы едва умеют держаться в седле. Однако драгуны знали это не хуже, и потому, бросив своих полумертвых кляч, они встретили визжащих от азарта «спахиев» в пешем батальном построении — не даром же батюшка Петр Великий ладил их как ездящую пехоту! Драгунские фузеи грянули раз, другой, осыпав турецкую конницу дождем убийственных свинцовых шариков, а затем выросла щетина четырехгранных штыков, жаждавших горячей крови. На помощь уже мчалась Минихова гусария, тяжело топотали следом гренадерские роты, опомнились и врубились с тыла казаки…  Спахи пробились и отошли в полном порядке, оставив в руках у русских только убитых и раненых.

Но среди последних оказался один легко раненный парнишка-босняк, говоривший по-славянски — это был его родной язык, язык потурченных сербов. Будучи приведен пред покрасневшие от пыли и недосыпа очи Миниха, он бойко разговорился, то ли от страха, то ли от непрошедшего еще боевого запала.

Да, Очаков совсем близко, спахи на свежих лошадях прошли от него до боя всего за пару часов; но дохлым «гяурам» не дойти и до ночи!

Пусть «гяуры» не ждут легкой победы, в городе за тремя рядами укреплений более двадцати тысяч отборного войска, храбрейшие воины со всех владений Дома Османов, да продлит Всевышний их дни! А еще больше сотни орудий, иные, правда, совсем старые, но чтобы пробить пустые головы «гяуров» достанет и их каменных ядер…

Оборону возглавляют испытанный воин сераскир[38] трехбунчучный Яж-паша, а еще его заместитель двухбунчучный Мустафа-паша, который, правда, только жрет и распутничает, но чтобы побить трусливых «гяуров» незачем быть (тут парнишка-спахи выказал некоторую осведомленность в истории) Искандером Великим!

А теперь он сказал все и презренные «гяуры» могут убить его…

… Что немедленно и исполнил мрачный сербский гусар с заплетенными полукругом тонкими косицами, отомстив за свою потерянную родину. Дерзкое выражение застыло на мертвом лице юного спахи. Миних поморщился, пробормотал: «Warum?»[39] и привычным жестом велел армии выступать.