ИИ

Михал Палыч ничего не сказал. Но зыркнул так, что пропала охота переспрашивать.

– Бери чистый лист. Пиши. По центру – два икса, римское двадцать. Дальше с красной строки. В толпе гостей пустое место, вокруг прозрачная стена. Тоска в груди. И взгляд на кресло, где миг назад была она. Написал?

– Сейчас, секунду… Написал. Это стихи, да? – сообразил я.

– Гений! – вздохнул шеф. – Напомни потом, чтобы поднял тебе зарплату. Ты что, все в одну строку записал?

– Ну да. Вы же не предупредили…

– Ладно. Бросай листок в корзину, бери чистый. Пиши с начала. Римское двадцать. Дальше… Каждый раз, когда я делаю паузу, начинай с красной строки и с заглавной буквы. Понятно?

Я кивнул.

Михал Палыч отвернулся к окну, закурил и продолжил диктовку.

В толпе гостей пустое место,Вокруг прозрачная стена.Тоска в груди. И взгляд на кресло,Где миг назад была она.

Ушел в себя, вернусь едва ли,Засим адью, прощайте, vale.

– Вале – тоже с большой буквы? – уточнил я.

– Нет, с маленькой. С маленькой латинской буквы. Или ты уже написал?

– Нет-нет, – поспешил откреститься я, добавив про себя: «Слава Богу!»

– Тогда пиши дальше.

Но выход в свет есть выход в свет,И тра-ла-ла-ла-ла лорнет…

– Тра-ла-ла-ла-ла? – на всякий случай переспросил я.

– И тра-ла-ла-ла-ла лорнет, – терпеливо повторил шеф. – И прекрати меня перебивать. Пиши.

Блеснул насмешливо, игриво:«Eugene, вы где? Вернитесь к нам!»Вздохнул: «Оставьте! Что я вам?»,Однако отвечал учтиво:

«Я здесь, мадам, у ваших ног».Но эта встреча… Что за рок!

– Так. В «Eugene» над средней «e» левый штрих не забыл поставить?

– Нет, – соврал я. Честно говоря, со средней «e» в этом слове у меня возникла проблема, ведь я записал его как услышал: «Эжен».

– Хорошо, тогда пиши дальше. Отступи немного. По центру – римское двадцать один. И с красной строки. Казалось, все давно остыло…

Михал Палыч продиктовал еще одиннадцать строчек и замолчал – до того внезапно, что я спросил на свою голову:

– А дальше?

– Дальше сам.

– Опять двадцать пять! Что сам-то?

Он раздавил папиросу в пепельнице и закурил новую. Глубоко затянулся и с наслаждением выпустил целое облако ядовитого дыма.

– Так. Бери чистый лист. Пиши.

– А на компьютере, я извиняюсь, нельзя?

– Нет. Помнишь анекдот про миллион обезьян за пишущими машинками?

– Это про «Войну и мир»? Ну.

– Не нукай! Брехня это. Только от руки. Моторная функция, связь с мозгом.

– Не понял.

– Ты и не должен. Пиши. По центру – римское двадцать. С красной строки. В толпе гостей…

Передний край сиденья впивался в бедра. Кто только выпускает такие стулья? И табак Трехпалыча сегодня вонюч как сорок тысяч раздавленных клопов. Хоть плачь. Садист! Садист, палач и инквизитор! Нет, не так. И инквизитор, и палач.

Сам не знаю, зачем я записал это на листке, когда шеф в очередной раз закончил свой диктант.

– И всякий сам себе, хоть плачь, и инквизитор, и палач, – промурлыкал Михал Палыч, который оказывается, уже минуту стоял за моим плечом. – Ну вот, можешь же.

– Тра-ла-ла-ла-ла, – пробормотал я.

– Что?

– Нина Воронская – кто это?

– Долго объяснять, – поморщился шеф. – Зачем тебе?

– Это ведь она была вместо «тра-ла-ла-ла-ла»? Убейте меня, если я знаю, кто это, но там точно было «И Нины Воронской лорнет блеснул насмешливо, игриво», да? Скажите, да?

– Да, да. – Он взмахнул трехпалой лапой. – Или нет. Это же только вероятности… Ты не отвлекайся, пиши дальше.

– Что дальше? Что дальше-то? Вы этого хотите? Этого? – Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жгучей и какой-то детской обиды. А может, дело было в табачном дыме. – И перестаньте пыхтеть мне в лицо, вы… вы…

Буквы подпрыгивали на месте, строчки наплывали друг на друга, но рука, как ни странно, писала. И остановилась не раньше, чем вывела внизу страницы «Как сердце бешено стучит при виде чувственных ланит», потом перевернула листок, поставила в центре римское XXV и закончила чем-то совсем уж хрестоматийным: «Ужель та самая Татьяна».

– Тихо, тихо, тихо! – пробормотал Трехпалыч и потянул у меня из-под носа листок. – Достаточно. Что там получилось?

Первым, кого я встретил, выйдя от шефа, был лаборант Сашка. Он стоял в дверном проеме и протирал какую-то колбу концом перекинутого через плечо полотенца, похожий на скучающего бармена. При виде меня – оживился, спросил участливо:

– Что, Пушкиным пытал?

– Ну!

– И докуда дошел?

– До ланит.

Кивнул одобрительно.

– До ланит – хорошо. Многие на палаче ломаются.

Я смерил его взглядом, злой как тысяча чертей.

– И что там по расписанию дальше? За звездами падающими наблюдать? Или искать ржавую иголку в Марианской впадине?

– Дальше – не знаю, – развел руками Сашка. – После Пушкина индивидуальная программа. Но скучно не будет, поверь.

– Да я уж понял.