Иисус Неизвестный

Чтобы понять, что это не так, что и здесь, в IV Евангелии «Слово стало воистину плотью»; что и в Иисусе Иоанновом – не пустота, а полнота человеческой плоти, – чтобы это понять, ощутить, надо бы нам увидеть и здесь, у Иоанна, Иисуса Неизвестного, что слишком трудно, почти невозможно для нас, – еще невозможнее здесь, чем у синоптиков.

X

Идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил.

Галльский епископ св. Аркульф, паломник VII века, нашел следы Его в Гефсимании: две вдавленные в твердый камень, «как в мягкий воск», ямки от колен Господних. [836]Понял, может быть, Аркульф, когда целовал эти ямки и обливал их слезами, что значит: «пал лицом на землю». Сделался Небесный земным до конца; Легкий отяжелел, как будто под страшный закон тяготения – механики – смерти подпал и Он. Вот какою тяжестью тело Его вдавливается в твердый камень, как в мягкий воск; входит в землю все глубже и глубже; войдет в нее – пройдет ее всю, до самого сердца, до ада, потому что здесь, в Гефсимании, уже начинается Сошествие в ад.

XI

Пал лицом на землю и молился:…Авва, Отче! все возможно Тебе: пронеси чашу сию мимо Меня.(Мк. 14, 35–36).

Сердце молитвы – в этих трех словах: «все возможно Тебе», , и в изливающемся из них, – как из разбереженной раны льется вдруг кровь, – больше, чем мольбе, почти повелении: это всегда бывает в таких молитвах, которые должны или должны бы исполниться: «пронеси чашу сию».

Это – у одного Петра-Марка; ни Матфей, ни Лука этого уже не смеют повторить: здесь уже не прямо, повелительно: «все возможно Тебе: пронеси», – а косвенно, робко:

если возможно,

, да минует Меня чаша сия.

Так у Матфея (26, 39), а у Луки (22, 42) еще косвенней, робче:

если есть на то воля Твоя,

, – пронеси.

Может Отец пронести чашу сию мимо Сына, – может и не хочет: вот о чем «недоумевает» Сын и чего «ужасается»; вот «удивительное – ужасное» всей жизни и смерти Его, – для Него самого «соблазн» и «безумие» Креста.

Впрочем, не Моя, но Твоя да будет воля.(Лк. 22, 42).

Мог ли бы Он это сказать, если бы не знал, что воля Сына – ещене воля Отца?

Я и Отец одно(Ио. 10, 30), —

в вечности, а во времени все еще – два.

XII

Но не чего Я хочу, а чего Ты.

Это «но» всех трех синоптиков повторяется и в IV Евангелии (12, 27):

…но на сей час Я и пришел.

Дважды повторяется оно и у Матфея (26, 39), как бы с задыхающейся, косноязычной поспешностью:

…но не чего Я хочу, но чего Ты,

.

Огненное острие Агонии в этом «но»: здесь между миром и Богом, между Сыном и Отцом противоречие, разверзающееся вдруг до таких глубин, как никогда, нигде.

Мне ли не пить чаши, которую дал Мне Отец?(Ио. 18, 11.)

Слово это в IV Евангелии, – заглушенный отзвук Гефсимании, последняя, грозы уже невидимой зарница. Вся гроза – только у синоптиков. «Смертным борением», Агонией, воля Его раздирается надвое, как туча – молнией. Хочет и не хочет пить чашу; жаждет ее и «отвращается» (так в одном из кодексов Марка, 14, 33: вместо

, «унывать», «падать духом», —

, «отвращаться»); [837]

страсть к страданию и страх страдания.

Вся Евхаристия – в трех словах:

вот тело Мое,

den hu guphi;

вся Гефсимания в четырех:

но чего хочешь Ты,

ella hekh deatt bae.[838]

Душу раздирающее, жалобно детское – в этой невозможной, как будто неразумной, безнадежной и все-таки надеющейся мольбе

Отче! спаси Меня от часа сего… но на сей час Я и пришел(Ио. 12, 27), —

«сделай, чтоб Я не хотел, чего хочу; не был тем, что Я есмь».

Сколько бы мы ни уверяли себя, что чаша сия не могла пройти мимо Него, что Он сам вольно шел на смерть:

Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее… Никто не отнимает ее у Меня, но Я сам отдаю ее(Ио. 10, 17–18);

сколько бы мы себя в этом ни уверяли и ни верили в это, – остается незаглушимый в сердце вопрос: как мог Отец такой молитвы Сына не услышать? Здесь уже не Его Агония, а наша; или все еще Его и наша вместе?

XIII

Возвращается (к ним), и находит их спящими, и говорит Петру: Симон!

(уже не «Петр – Камень»), —

Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать?(Мк. 14, 27.)

Бедный Петр! Так же как от крепкого, красного вина, – и от Крепчайшего, Краснейшего, опьянел и заснул.