Июнь

— Я думал, ребята, сначала промолчать, — признался он не без аффектации. — Но тут высказал недовольство мой товарищ, и я его понимаю. Понимаю в том смысле, что у него-то как раз есть логика. Так сложились обстоятельства, — вы, может быть, не знаете, — что его исключили. Исключили не очень справедливо. Наш кружок, к которому он принадлежал, — кружок чисто поэтический, собираемся и читаем, — никогда его не отторгал, но он решил, что ему лучше теперь жить и работать одному. Я это тоже могу понять. И я понимаю, что если этой позицией увлечься, в ней можно найти источник вдохновения. Это плохой источник, это источник тухлый. Гордыня отвратительна в богаче и смешна в нищем. Короче, напрасно ты это, Миша.

— Что напрасно?! — Миша искренне перестал что-либо понимать. — Тебе нравится вот это… обсуждение чрезмерного энтузиазма?

— Мне нравятся эти люди, — с нажимом сказал Борис. — У них не все получается. Но если у них что-то не получается, я никогда не скажу, что это ужас.

— Ради бога, скажи, что это прелесть.

— Это не ужас и не прелесть, это работа. — В интонации Бориса слышалось, что он из раввинов и даже, пожалуй, из талмудистов. — А тебе теперь всегда хочется быть одному против всех, потому что других источников энергии у тебя нет. Я только и говорю, что это тухлый источник.

События принимали нехороший оборот и, казалось, воспроизводили то самое собрание.

— А тебе нравится быть со всеми против одного, — парировал Миша, которого все это, как ни странно, не пугало, а все больше заводило. — Тебе нравится теплое чувство чужого локтя. Мы это много раз видели, сейчас во всей Европе очень много таких солидарных ребят…

Это было слишком, но палка так долго перегибалась в другую сторону, что пора было ее сломать.

— Миша, — сказал Сергей, — ты себя в руках-то держи.

— А по существу ты можешь что-нибудь сказать?

— По существу, Миш, ты исключен из института, и исключен решением большинства. И ты теперь, знаешь, такой герой, как будто тебя убили на зимней войне.

— Хуже, — сказал Миша. — Меня убили на Гражданской.

— Почему хуже? — спросил Борис.

— Потому что Гражданская хуже зимней, — пояснил Миша. — Но я вот так выбрал. Был шанс пойти на зимнюю, но я решил, что можно вообще без войны. А тут выбора никакого. Кого не убили на зимней, те попали на Гражданскую.

— Миша, — буркнул Игорь. — Ты себя очень-то героем не считай, ясно? Ты распустил руки, ничего героического не сделал. Тебя выгнали, не совсем справедливо, но это тебя не делает лучше, понимаешь? Это не дает тебе права… — и он осекся, не в силах сформулировать, какое право присвоил себе недостаточно восторженный Миша. Миша мог бы воспользоваться этой щелью в его обороне — точней говоря, в его атаке, — но был уже достаточно опытен, чтобы молчать и ждать, пока оппонент накажет сам себя.

— Вообще-то, — по обыкновению лениво сказал Петр, — это как раз дает ему право. Он ничем не лучше, ради бога, но, если кого-то ссадили с поезда, он по крайней мере свободен от общего маршрута. Это же не он сошел, так? Это вы его ссадили. По крайней мере, у него по сравнению с вами на один опыт больше.

— Резонно, — сказал Орехов. — Давайте пить чай.

— А обсуждать не будем? — спросил Миша, не желая позволить Орехову затоптать спор, становившийся действительно интересным. В последнее время серьезных споров не было, каждый думал о том, как воспримут его слова, и никто не высказывался по сути.

— Обсуждать не будем, — кивнул Орехов. — Сцена получилась слишком хорошо, так хорошо, что завела всех и заставила проводить собрание по вопросу о героизме. А у нас не собрание, у нас обсуждение. Миша, если вы чаще будете появляться, у вас будет меньше вопросов. Прошу, товарищи, неформальное общение объявляется открытым.

Это было примирение, но Миша не хотел его принимать. Он подошел к Петру.

— Спасибо, брат, — сказал он. — Я тебя недооценивал.

— Да а что ж, — сказал Петр, ничуть не смущаясь. — Развели тут цензуру, слова сказать нельзя.

И Миша некоторое время посидел со всеми, проверяя, не обиделись ли студийцы: нет, не обиделись, его эскапада прошла по разряду безвредного чудачества.

— А представь, — вполголоса спросил он Петра, — если бы исключили Борьку. Он бы это принял как приговор эпохи или бился бы об стену, чтобы взяли назад?

— Он бы сошел с ума, — сказал Петр. — И это лучшее, что можно сделать. Кстати, советую.