Июньской ночью

Но ведь мама давно умерла, после того, как своим нравом и языком безвременно свела в могилу отца: сделай то, сделай это, сделай то, сделай это, сделай то, сделай это, сделай то, сделай это… Заезженная треснувшая пластинка, что запнулась на одном месте; каждый раз одно и то же, опять и опять, снова и снова; этот её однообразный тон, голос; по новой, по новой, без умолку, без умолку, без умолку…

Поёт чистый серебряный свисток, игра в прятки окончена. Конец шатаниям по городу, укрыванию за деревьями и кустами, улыбочкам, сверкающим сквозь самую густую листву. Нечто происходило само собой. Ноги несли его, руки действовали, он знал, что ему нужно делать в следующий миг. Руки не принадлежали ему.

Он отодрал пуговицу с пиджака и позволил ей кануть в глубокий тёмный колодец комнаты. Казалось, она никогда не ударится о дно. Она плавно соскальзывала вниз. Он ждал.

Казалось, пуговица никогда не прекратит вертеться.

Наконец она замерла.

Он достал свою трубку и швырнул её в пучину комнаты. Не дожидаясь её столкновения с пустотой, он бесшумно вышел обратно через кухню и из распахнутого окна с белой занавеской поглядел на отпечатки оставленных им следов. Теперь водил он. Он искал, а не прятался. Он стал безмолвным следопытом, который находит, перебирает и отбрасывает улики; эти отпечатки были чужды ему, словно дошли до него из доисторической эры. Миллион лет назад их оставил кто-то другой, занятый какими-то другими делами. Он к ним нисколько не причастен. При свете луны он залюбовался их отчётливостью, глубиной и формой. Он протянул руку и почти коснулся их, словно это было величайшее археологическое открытие! Затем ушёл в комнаты, оторвал лоскут материи со своих брюк и сдунул с ладони, словно мотылька.

Руки отныне ему не принадлежали, тело тоже.

Он отворил входную дверь и вышел, на минуту присел на перила веранды. Взял стакан с лимонадом и выпил остатки, согретые вечерним ожиданием; сдавил в пальцах стакан, очень сильно. Потом поставил на прежнее место.

Серебряный свист!

«Да, да, — сказал он про себя. — Иду, иду».

Серебряный свист!

«Да, — подумал он, — девять часов. Домой, домой. Девять часов. Уроки, молоко, крекеры и белоснежная прохладная постель. Домой, домой. Девять часов, серебряный свист».

Он стремительно слетел с веранды и побежал мягкой лёгкой поступью, почти не дыша, приглушив сердечные ритмы, словно босиком, словно сотканный из листьев, зелёной июньской травы и сумрака ночи, прочь от притихшего дома, через улицу и вниз, в овраг…

Он толкнул и широко распахнул дверь и очутился в вагоне-ресторане «Сова», снятом с рельсов и поставленном на вечную стоянку в центре города. Ни души. Дверь захлопнулась, посетитель прошёл вдоль вереницы пустых вращающихся стульев; на дальнем конце стойки поднял глаза буфетчик и вынул изо рта зубочистку.

— Том Диллон, ах ты, такой-сякой! Что ты здесь делаешь в неурочный час, Том?

Том Диллон заказал, не заглядывая в меню. Пока готовилось его блюдо, он опустил монетку в телефон-автомат на стене, набрал номер и негромко поговорил какое-то время. Повесил трубку, вернулся на своё место и сел, прислушиваясь к чему-то. Через шестьдесят секунд и он, и буфетчик услышали вой полицейских сирен, мчащихся со скоростью пятьдесят миль в час.

— Чёрт! — воскликнул буфетчик. — Хватайте их, ребята!

Он достал высокий стакан молока и тарелку с полдюжиной свежих крекеров.

Том Диллон долго сидел, украдкой поглядывая вниз на свои разодранные брюки и запачканные грязью ботинки. Освещение в вагоне-ресторане было ослепительно ярким; ему казалось, будто он на сцене. Том держал в руке высокий стакан, потягивал прохладное молоко и, смежив веки, пережёвывал приятную плоть крекера, ощущая, как она обволакивает его рот и язык.

— Как по-твоему, — спросил он тихо, — можно это назвать обильной едой?

— Я бы сказал, что это и впрямь очень обильная еда, — ответил, улыбаясь, буфетчик.

Том Диллон принялся сосредоточенно жевать очередной крекер, ощущая во рту весь его объём. «Это всего лишь вопрос времени», — думал он в ожидании.

— Ещё молока?

— Да, — сказал Том.

И он с неослабным интересом, с неподдельным, напряжённым вниманием, на какое был только способен, наблюдал, как наклоняется, поблёскивая, белый пакет, как из него беззвучно течёт прохладное белоснежное молоко, словно ночной бег весны, заполняет весь стакан, доверху, до самых краёв, и переливается…