Их было три

С приходом Илмы перебранка прекратилась, зато начались жалобы. В Дерумах почти совсем нельзя доставь сахарного песку, и знакомая продавщица по-приятельски шепнула, что скоро не будет и рафинада — всё увезут в Россию. Поэтому Толстая взяла про запас целый мешок; только песок проклятый в чулане отсырел и стал комковатый. Маленькая сетовала, что ягоды нынче на рынке пришлось чуть ли не даром отдавать, вряд ли удастся собрать деньги на покупку телевизора. Нынче такие времена настали — работаешь, работаешь, а купить ничего не можешь. Толстая, в свою очередь, отчаивалась, что этой весной её участок так урезали, что еле-еле теплицу удалось сохранить, а сад испорчен и пастбища нет. Пришлось корову зарезать. А какая у неё была корова! В день давала двадцать пять литров — чистые деньги! Колхоз просил продать ему. Но она ни в какую — если не ей, пусть никому не достанется. Отдала на мясокомбинат, пусть колбасу делают.

Румяные щёки Толстой при этом так и лоснились, и слова, выходившие из сложенных трубочкой губ, тоже получались круглыми и гладкими, как барашки на вербе. Но было в этих словах столько желчи и ненависти ко всему и всем…

Гундега даже вздрогнула — Илма вдруг засмеялась, но не злобно, насмешливо, как следовало бы ожидать, а от души, запрокинув голову. Гундега смотрела на неё с робкой надеждой, что вот она встанет и… Она не знала, что должно было произойти, но, во всяком случае, что-то такое, от чего обе эти старые вороны встрепенулись бы в страхе. Но ничего подобного не произошло. Они вторили Илме старчески надтреснутыми, каркающими голосами. Чего им не хватает, этим двум?

Толстая расхваливала усадьбу Илмы, кур, которые, видимо, хорошо несутся, вовремя починенную крышу и тут же попросила отросток дикого винограда, чтобы посадить возле веранды своего дома в Дерумах.

Гундеге вспомнилось всё, что совсем недавно говорила при ней Толстая, и её охватило то же самое ощущение, что в тот вечер, когда Нери следовал за ней, уткнув морду в сапоги. Необычное, унизительное ощущение: как будто она, Гундега, не человек. Человека постеснялись бы. Её не стеснялись… Нери тогда вилял хвостом, выражая почтение сапогам Илмы. Но перед чем, перед каким кумиром виляют эти две?

Толстая, переглянувшись с Маленькой, заговорила об оплате за копку картофеля — нынче ведь урожай на славу. Илма пообещала пятнадцать рублей в день. Обе приятельницы горячо запротестовали — почему так мало, везде платят двадцать пять.

Теперь настал черёд плакаться Илме. И в лесу-то она еле зарабатывает на хлеб, и от Фредиса никакого проку — знай только стирай да чини ему, а работы не жди, и поросята нынче неважные, и в доме протекает крыша, из-за дождливого лета сена скотине не хватит, она одинокая, бедная вдова, и всё, что они здесь видят, заработано ею самой, вот этими двумя руками…

Женщины, в свою очередь, тоже сокрушались, сетовали на трудности. Послушавших, можно было подумать, что они умирают от голода и что у них нет ничего, ну ровно ничего, кроме старых юбок, в которых они сюда приехали.

Когда прекратился поток обоюдных жалоб, каждая из сторон перечислила, какие блага она предоставляет другой стороне, и на чаши весов были положены грибные и ягодные места, мягкие постели и вкусное угощение — это со стороны Илмы, а чисто убранные борозды и умеренность в еде — со стороны старух.

Гундега вышла во двор. Она поймала себя на том, что смотрит сквозь темноту туда, где дорога идёт через лес к шоссе. Сейчас в той стороне ничего не было видно. Только чуть светлело небо над вершинами елей.

Открылась дверь, и вышла Илма.

— Почему ты убежала, Гунит?

Девушка тихо, не глядя на Илму, ответила:

— Как противно…

Илма промолчала, усердно крутя и дёргая пуговицу, будто проверяя, прочно ли она пришита.

Был один из тех редких тихих вечеров, когда звуки с шоссе долетали до Межакактов. Прогрохотала автомашина, над горизонтом скользнула бледная полоса света. Если бы не осень, можно бы подумать, что это зарница.

— Такова жизнь, — вдруг сказала Илма, — иначе нельзя. Если каждому давать, сколько он требует, можно разориться…

Гундега промолчала.

— Сходим в сарай, принесём по охапке сена, — сказала Илма.

Они принесли две охапки и бросили в кухне на пол, потом сходили за лоскутными одеялами. Ими накрыли сено, и постель для женщин была готова.

Свет погас, и весь дом погрузился во мрак. Из кухни ещё некоторое время доносились шёпот и шорохи, потом послышалось мерное всхрапывание.

«В Межакактах пять комнат», — эта непрошеная мысль разбудила только что начавшую засыпать Гундегу. Она пыталась разобраться, почему ей это пришло в голову теперь, в такой неподходящий момент, но сонный мозг отказывался повиноваться, и через минуту она уснула.

3

Утром всех разбудил Симанис. Рано, ещё затемно, во дворе загрохотала телега, послышалось фырканье Инги, со стуком одна за другой упали оглобли. Заговорили в кухне разбуженные женщины. Илма, шаркая шлёпанцами, бросилась открывать Симанису двери.

— Всё-таки приехал, — шепнула она, на миг прильнув к нему в полутьме сеней.