Их было три

Взгляд её нечаянно упал на свёрток, и Гундега заметила, что сквозь бумагу проступила кровь. Это было таким резким контрастом с тем, что она видела вокруг, что у Гундеги дрогнуло сердце. «Такова жизнь» — этим излюбленным изречением Илмы она хотела ослабить неприятное ощущение, но не смогла. Возможно, виною этому были её молодость, девичьи мечты — они восставали, протестовали против того, чтобы словом «жизнь» обозначалось нечистое, омерзительное. Она предпочла бы сказать о покрытых снегом ёлочках — «такова жизнь». Но руки ощущали тяжесть свёртка, это была действительность, от неё нельзя было уйти. И недавняя нахлынувшая вдруг радость так же быстро улетучилась, как и появилась.

— Я положу здесь… — пробормотала она и свернула в чащу. Через минуту она вернулась с пустыми руками, зябко кутаясь в пальто.

— Что с ним приключилось? — спросил Виктор.

— Нери… — коротко, с неохотой ответила Гундега.

Виктор понял.

Гундега, пугливо взглянув на него, призналась:

— Даже я его боюсь. Сегодня как увидела…

Она умолкла, так и не досказав, что увидела. Но по изменившемуся выражению глаз Виктор догадался, что она продолжает думать об этом.

— Вы ещё не привыкли, — задумчиво проговорил Виктор.

Она непонимающе посмотрела на него.

— Когда я вас, Гундега, увидел катающейся в машине пастора, я подумал — ну, всё кончено!

Она вся зарделась.

— Я не каталась, а ехала домой с кладбища, — от смущения слова её прозвучали более резко, чем она хотела. — Разве пастор не может иметь свою машину?

— Может, почему же нет, — ответил Виктор насмешливо-серьёзным тоном. — Больше того — машина ему просто необходима, чтобы скорее объехать кладбища и церкви, проповедуя заманчивую и прекрасную загробную жизнь. Как говорится — скорая райская помощь!

Гундега едва заметно улыбнулась.

— Вы рассуждаете, как моя бабушка.

— Правда? Ну, а отец, мать как?

Гундега отвернулась.

— Они умерли.

Помолчав, нерешительно, словно боясь доверить Виктору всё до конца, она пояснила:

— Мне был всего один год. Они переходили по льду через Даугаву, лёд тронулся… а нынче летом — и бабушка тоже…

Виктор вспомнил, как он однажды дочти, насмешливо спросил у Гундеги, зачем она приехала сюда, в Межакакты. Теперь ему стало неловко.

— Скажите, — начала ободрённая его молчанием Гундега, — может ли человек исчезнуть так просто, не оставив следа? И разве не бывает так… что человек потерял бы рассудок, если бы не верил, что после смерти будет ещё что-то…

Она серьёзно, с тревогой ждала ответа. И Виктор почувствовал, какая нелёгкая обязанность неожиданно легла на его плечи. Нужно было ответить без обмана. Это оказалось в десять раз труднее, чем приглашать на самодеятельность или в кино. Ему никогда не приходилось ломать голову над тем, есть бог или нет его, он просто никогда не ощущал потребности в каком-то сверхъестественном существе. И человеческая смерть в его понятии уподоблялась гибели дерева — росло, распускалось, цвело, сеяло вокруг себя зелёные побеги и, дожив до старости, засохло и в бурную ночь свалилось… Но как всё рассказать этой девушке, смотревшей на него с доверием и надеждой? В первый момент он хотел отделаться шуткой: «Если бы то, что вы говорите, было правдой, я бы уже давно находился в доме умалишённых». Но он промолчал. Он понимал, что если он не найдёт подходящих слов, Гундега опять замкнётся в себе. Впервые в своей жизни Виктор почувствовал, что у него не хватает слов, чтобы выразить мысли — не те заурядные, серые, пропахшие дорожной пылью и бензином, что ежедневно вертятся в мозгу, а совсем иные мысли. В каком смысле иные — он и сам не сразу мог разобраться.

— Вы говорите, что человек ничего после себя не оставляет, — нерешительно начал Виктор. — Мне кажется, это не так, — он повернул к ней голову и прибавил горячо: — Нет, это не так, Гундега! Оставляет!

Она недоверчиво улыбнулась.

— Что же?

— Ну… то, над чем работает, одним словом, свой труд.

Гундега покачала головой.

— Я понимаю: оставляют великие художники, писатели. После них живут прекрасные картины, хорошие книги. А мы, простые люди, — я, вы? Не знаю, радостнее ли от этого нам.

— Одни строят дома, другие что-то изобретают, иные разводят сады или просто сажают дерево…

— Вы находите достаточным, если человек посадил одно-единственное дерево? — упавшим голосом проговорила девушка. — Одно-единственное дерево…

— Вероятно, есть и такие, что не оставляют после себя ничего.

— Возможно.

Между стволов сосен показался просвет, и Гундега увидела Межакакты. Она невольно замедлила шаг, наконец остановилась совсем. Показав рукой на усадьбу, сказала:

— По вашим словам выходит, что тётя Илма оставит после себя Межакакты.

— Межакакты существовали и до неё. Она их не строила, а лишь унаследовала. — Поколебавшись, он закончил: — Так же, как унаследуете их вы, Гундега.

По лицу её скользнуло что-то похожее на смятение, слова прозвучали еле слышно и грустно:

— И ничего не построю?

— Этого я не знаю, — откровенно ответил Виктор.

Гундега опустила голову.

— Конечно, откуда же вам знать…

И, поспешно подав ему руку, она тихо пробормотала:

— Ну, мне пора… — Потом ещё тише: — Простите…