Иконы

Ро пинком отодвигает стул и садится за стол, почти роняя свои подносы, нагруженные хрустящими ломтями хлеба, кусками мягкого сыра, цельными фруктами и горстью орехов.

Лукас окидывает взглядом два подноса Ро, поставленные один на другой; на каждом из них горы еды.

– Не смущайся. Тебе действительно следует постараться что-нибудь съесть.

– А тебя, Пуговица, ждет блестящее будущее в качестве комедианта.

Ро откусывает основательный кусок хлеба.

Никто больше не говорит ни слова. Девушка выглядит так, словно ей хочется ткнуть вилкой в лицо Ро.

Я сажусь между Ро и Лукасом, напротив девушки с серебристыми волосами. Я гадаю, смогу ли съесть хоть что-нибудь, сидя так близко к настолько тревожащей персоне. Даже одежда у нее серая и серебристая, таких цветов, которые подчеркивают стальную холодность помещения вокруг нас. Как будто девушка надела нечто вроде установленного по форме камуфляжа.

Лукас игнорирует Ро и обращается только ко мне:

– Я рад, что ты чувствуешь себя лучше. Ешь. Мы тебя подождем, если хочешь. А потом можем показать вам тут все. Ну, я хочу сказать, если тебе захочется.

Он отпивает немного воды, делая вид, что все в порядке. Как будто не он запер нас в этом помещении или не он сдал нас Послу. Но я хочу напомнить ему об истинном положении дел.

Море бушует…

– Я не голодна.

Я умираю от голода, но знаю, что права; я точно так же не смогу ничего съесть в этой комнате, рядом с этими людьми, как не могу и сбежать.

Девушка с серебристыми волосами наблюдает за нами, но не перестает шевелиться, как будто она вся – сплошная совокупность движений, а не просто какой-то человек. Я отвожу взгляд, но все равно ощущаю ее. Внутри она вовсе не тихая и не счастливая. Я стараюсь держать глаза широко открытыми, не позволяя себе моргнуть. Я боюсь, что если моргну, то снова увижу за ее глазами все те несчастья. Она не желает, чтобы я их видела, это я отлично знаю. И гадаю, что именно она скрывает и почему.

– Ты та самая девушка, которую нашел Лукас. Я тебя видела – в тот день, на берегу. Рядом с Трассой.

Это звучит как обвинение в чем-то, почти в преступлении. Она произносит имя Лукаса так, будто это название какого-то посольского праздника, оно буквально звенит в огромном пустом пространстве.

Счастливого Рождества. С Новым годом. Лукас Амаре.

Насколько я знаю, его день рождения здесь и в самом деле праздник.

– Дол, – говорит Лукас. – Ее зовут Дол.

– В самом деле? Какое странное имя. – Девушка не улыбается, и я осознаю, что она не шутит.

– Вот как? – Я тоже не улыбаюсь. Впрочем, ей, похоже, все равно.

– Оруэлл? Расскажи нам об этой особе, Дол, пожалуйста. – Девушка поднимает голову, говоря это, и чуть повышает голос, глядя в центр стола.

Еще до того, как слышу ответ Дока, я замечаю круглую решетку в центре столешницы. Девушка обращается прямо к Доку и чувствует себя спокойно. Он не может причинить ей вреда, этот Док-без-тела. Так что вполне объяснимо то, что она предпочла бы его всем остальным.

– Конечно, Тимора. Что бы ты хотела узнать?

Док произносит ее имя с предельной четкостью, делая одинаковые ударения на каждом из слогов. Ти-мо-ра. Ро чуть не падает со стула. Он здесь уже три дня, но еще не привык к бестелесному присутствию Дока. Что ж, жизнь в землях грассов не приучает к такому.

Девушка окидывает меня изучающим взглядом, сверху донизу.

– Начни со списка ее преступлений, Оруэлл. Полагаю, он длинный.

– Начну прямо сейчас.

– Ти-мо-ра? Понимаю теперь, почему ты так чувствительна к именам. – Я пожимаю плечами. Просто не могу удержаться.

– Она просто Тима, – говорит Лукас, делая глоток из своей чашки. И бросает на Тиму многозначительный взгляд. – А она, как я уже сказал, Дол.

– Как угодно.

Мы с Тимой произносим это одновременно – и тут же изумленно таращимся друг на друга.

Ро поднимает взгляд от яичницы и картошки, которыми набивает рот, и замирает, чтобы посмотреть мне в глаза.

Тима берет серебряную чашку, и я впервые вижу ее руку. Она покрыта разноцветной вышивкой сложного рисунка. Рубцы от вышивки – куда более устойчивые, чем наколки хной или чернилами, – приподнимают каждую нить, выстраиваясь в тонкие линии, которые вскоре поглотят сами стежки.

Это кровавая татуировка. Я впервые вижу ее собственными глазами. Я не могу понять, что именно изображено на руке, но три цвета нитей закручиваются в три раздельные спирали. Нечто вроде инь и ян, только из трех частей.

Я поневоле представляю, как игла протягивается сквозь кожу, таща за собой нить. Боль просто чудовищная.

Мой пульс ускоряется. Тима видит, что я смотрю на ее татуировку.

– Кто это с тобой сделал? – От рисунка у меня болят глаза.

Тима проводит пальцем по нитям:

– Я сделала это сама.

Ро присвистывает:

– Да ты просто чокнутая! Мне даже есть расхотелось.

Тима не обращает на него внимания:

– Это триада, гностический символ. Три уровня бытия. Ты слыхала о мировой душе?

– Мир обладает душой?

Я ничего не знаю о мировой душе, но мне нравится, как это звучит. Тот мир, что знаком мне, выглядит как место довольно-таки бездушное.