Il primo tenore

— Мне приказано подождать ответа, — сказала она, очевидно тревожась тем, что должна еще несколько времени пробыть у нас в доме.

— Ну так поди подожди в комнате синьоры, — отвечал я.

И я отвел ее к Кеккине.

— Эта миленькая девушка, — сказал я, — определяется к одной знакомой мне даме во Флоренции и просит рекомендательного письма. Позволь ей остаться у тебя, пока я напишу.

— Да, да, почему же нет! — сказала Кеккина, показав ей, чтобы она села и улыбаясь с дружелюбно-покровительственным видом.

Эта кротость и ласковость с простолюдинами принадлежали к числу добрых качеств Кеккины. Стараясь подражать знатным дамам в обхождении, она между тем сохранила всю доброту простой и бедной девушки, какой была прежде. Манеры ее, иногда довольно смешные, театральные, всегда, однако же, были очень учтивы. Ей весело было поважничать перед деревенской девушкой в атласной постели, обшитой кружевом, но она всячески старалась ободрить скромную крестьянку.

Вот что писала мне синьора Гримани:

Целых три дня вы не приходили! Или у вас недостает изобретательности в уме, или вам совсем не хочется видеть меня. Неужели я должна придумывать средства, как бы продолжать наши дружеские сношения? Если вы их не искали, то вы смешной человек; если же искали да не нашли, так вы сами то, чем меня почитали.

Я назначаю вам свидание: доказательство, что я не superba

[18], не stupida. Завтра, в восемь часов утра, я буду у обедни во Флоренции в церкви Santa Maria del Sasso. Тетушка больна; со мной поедет одна молочная сестра моя, Лила.

Если лакей или кучер вас заметят и станут расспрашивать, дайте им денег; они негодяи.

Прощайте, до завтра.

За несколько минут я написал ответ — обещал, клялся, благодарил, и отдал прекрасной Лиле самое напыщенное любовное письмецо. Но когда я хотел всунуть ей в руку золотую монету, она остановила меня взглядом, исполненным печали и чувства собственного достоинства. Всей душой преданная госпоже своей, она должна была исполнять ее прихоть, но ясно было, что совесть упрекает ее в этом, и предложить ей плату за услугу значило наказать ее и жестоко пристыдить. В эту минуту мне очень жаль было, что я поцеловал ее тогда, чтобы рассердить синьору Гримани. И теперь, стараясь загладить свою вину, я проводил Лилу до конца сада с такой же вежливостью и почтительностью, с какой провожал бы знатную даму.

Весь этот день я был в большом беспокойстве, и Кеккина это заметила.

— Послушай, Лелио, — сказала она, когда мы отужинали на прелестной террасе, убранной жасминами, — ты как будто не свой. Я вижу, что у тебя есть что-то на душе. Отчего же ты не хочешь открыть мне своей тайны? Разве я уже не стою твоей доверенности? Разве я когда-нибудь изменяла ей?

— Нет, любезная Кеккина, я отдаю полную справедливость твоей скромности. У меня, собственно, нет никаких тайн от тебя, но есть иные секреты…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — вскричала она с живостью. — Есть иные секреты, которые принадлежат не одному тебе и потому ты не имеешь права располагать ими. Но если я сама их угадала, то я не знаю, право, к чему тебе запираться в том, что я не хуже тебя знаю. Полно секретничать, я тотчас поняла, зачем приходила эта девушка. Я заметила, что она всё держит руку в кармане, и она еще не успела поздороваться со мной, а я уже знала, что она принесла письмо. По скромному и печальному виду этой бедной Ириды (Кеккина очень любила мифологические сравнения, с тех пор как прочла Aminta di Tasso[19]

и Adone del Guarini[20]) я догадалась, что тут кроется целый роман — какая-нибудь дама, которая боится света, или молоденькая девушка, которая рискует своим будущим замужеством. Бьюсь об заклад, что ты завел одну из тех интриг, которыми мужчины так гордятся, потому что они считаются трудными и требуют больших хлопот; а, правду тебе сказать, мне кажется, эти победы ничуть не труднее других и тоже приходят сами собой. Ты видишь, что я угадала!

Я отвечал улыбкой.

— Я больше ничего и не требую, — прибавила она. — Я хорошо знаю, что ты не должен сказывать имени твоей любезной и открывать чего-либо такого, по чему я могла бы узнать ее. Да притом мне до этого и нет никакой надобности. Но я могу спросить тебя, в восторге ты или в отчаянии, и ты должен сказать мне, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе.

— Если ты мне понадобишься, я тотчас скажу, — отвечал я. — А что касается того, в восторге ли я или в отчаянии, то, право, теперь пока нет ни того, ни другого.