Ильич

И хотя сейчас звёзд на небе видно не было, Серому все равно казалось, что над ним мерцают тысячи, миллионы небесных светил, бесконечно удалённых от него — и в то же время близких и связанных с его жизнью, с его судьбой.

Варум допела про художника и в будке зазвучала бодрая «Макарена»:

When I dance they call me MacarenaAnd the boys they say que soi buenaThey all want me, they can't have meSo they all come and dance beside meMove with me, jam with meAnd if you're good I'll take you home with meDa le a tu cuerpo alegria macarenaQue tu cuerpo es pa darle alegria y cosa buenaDa le a tu cuerpo alegria macarena

Eeeeeh, Macarena — ay!

«Макарену» в Средневолжске полюбили «простой, но искренней любовью», её танцевали в детских садиках на утренниках и во время школьных праздников. Челло как-то перевёл текст этой незамысловатой песенки и оказалось, что в ней поётся о шлюхе по имени Макарена, которая спит с друзьями своего парня Витторино, пока того нет в городе.

Серый вспомнил мёртвое лицо Челло и закрыл глаза. Сделать уже ничего нельзя, можно только просто помолчать. Он и молчал, сжимая кулаки, и ногти впивались в кожу, однако эта, физическая боль, не могла перебить ту, другую боль, что жила внутри Серого и никуда не делась, да и не денется уже, похоже, никогда.

Шаги он услышал издали — кто-то поднимался в темноте по склону. Ночной гость был один, и Серый даже не стал открывать глаза. Он представил, как некто подходит к воротам, берётся за ржавое, покрытое капельками росы кольцо на калитке.

Серый был готов к этому, но всё равно вздрогнул, когда до него донёсся протяжный скрип петель — некто открыл калитку и вошёл. Теперь шаги звучали глухо и мягко, от ворот к будке вела глинистая тропинка, пружинистая, словно матрас. И только от угла начинались асбестовые плиты. Клюква стучала по ним каблучками. Но сейчас вместо стука раздался лишь лёгкий шелест.

Гость приблизился, увидел Серого, всё так же сидящего с закрытыми глазами, и остановился шагах в пяти от него.

— Чё пришла? — спросил Серый.

Он знал, кто это. Ему было сложно ответить, откуда пришло это знание. Знал — и всё.

— Знаешь, чё, — тихо ответила Лёнька.

— Лен, уходи. Нет у меня ничего. И ничего уже не будет. Акелла — мёртвый волк.

— Дурак ты, Серенький.

— Дурак, — согласился Серый и открыл глаза.

Лёнька стояла перед ним — в тёплой не по погоде куртке, с тяжёлой сумкой через плечо.

— Уезжаешь что ли? — удивился Серый.

— Переезжаю, — сказал Лёнька и двинулась к будке. — Дай пройти, плечо отваливается.

Серый встал, сделал шаг в сторону. Лёнька вошла в будку, послышался тяжёлый звук рухнувшей на пол сумки. «Макарена» закончилась, её сменила «Агата Кристи»:

Ляг, отдохни, и послушай, что я скажу:

Я терпел, но сегодня я ухожу.

Я сказал: успокойся и рот закрой.

Вот и всё, до свидания, черт с тобой[36].

Лёнька вышла на крыльцо с чайником в руке. Она сняла куртку и была в белой водолазке, туго обтягивающей грудь.

— Вода у тебя где?

— За домом скважина, — сказал Серый. — Там кнопка у насоса барахлит, нажимай сильно…

Я на тебе, как на войне,А на войне, как на тебе.Но я устал, окончен бой,Беру портвейн, иду домой, –

неслось из будки.

Лёнька вернулась с полным чайником, скрылась в доме. Щёлкнул выключатель плитки, следом посыпались, как картошка из ведра, бытовые, простые и обычно незаметные, звуки — позвякивание ложек, стук переставляемых банок и кастрюль, хлопанье дверец шкафчиков, скрип половиц…

Серый вдруг будто бы увидел себя со стороны: он стоит в лодке, которая медленно плывёт по туманному озеру из прошлого видения. Плывёт сама собой, а в разрывах туч над его головой сияет нестерпимо-яркая Луна.

Окончен бой, зачах огоньИ не осталось ничего.

А мы живём, а нам с тобоюПовезло… назло!

— Иди чай пить, — сказала Лёнька.

И Серый пошёл.

* * *

Свет отключили около полуночи. Они сидели за столом в темноте, пили чай и молчали. А о чем было говорить? Нет, даже не так — говорить-то было о чём, конечно, но оба, и Серый, и Лёнька, понимали: словами они могут спугнуть, разрушить ту странную конструкцию их взаимоотношений, что как бы случайно возникла в последние дни. Или — годы?

Неожиданно Лёнька засмеялась — тихо, словно бы про себя.

— Ты чё? — не понял Серый.

— Сидим тут… на кладбище… в темноте… — сквозь смех сказала Лёнька. — Двух могильщиков не хватает ещё для полноты картины.

— Я и есть могильщик, — сказал Серый.

— Не, Серенький, — перестав смеяться, возразила Лёнька. — Ты — Гамлет. Принц. Ты только об этом ещё не знаешь.

— А ты кто? — Серый напряг память и выдал: — Офелия, что ли?