Иллюзии Доктора Фаустино

Поддавшись чувству неодолимой тяги к тебе, она стала твоею. Теперь она боится снова увидеть тебя. Боится, чтобы какой-нибудь печальный случай не разрушил союз ваших душ, не вызвал отчуждения и вражды. Она верит в то, что союз этот будет вечен, и боится вечного разрыва. «Лучше не видеться с ним, – говорит она, – не наслаждаться его обществом, не принадлежать ему в этой жизни, чем испытать вечный разрыв».

И все же Мария уповает на счастливый случай, лелеет надежду соединиться с тобою еще в этой жизни, не опасаясь вечного разрыва. Это может произойти только тогда, когда ты испытаешь горечь разочарования, когда скорбь очистит твою душу, когда иллюзии, которые слепят тебя и смущают, развеются, сгинут».

Так говорил отец Пиньон в своем последнем письме, и это были единственные сведения, полученные доном Фаустино. Он по-прежнему жил в Мадриде; днем находился в присутствии, исполняя роль писаря – да и писарь из него был неважный, – а по вечерам ходил из гостей в гости, играя роль беспечного франта. Оставаясь дома, наедине с собою, он был философом, поэтом, честолюбивым мечтателем. Он продолжал любить поэтический образ своей Вечной Подруги, сохранившийся в его душе, но ни за что не согласился бы променять на реальное обладание красивой и любящей его женщиной все свои иллюзии, которые он отнюдь таковыми не считал.

XXVIII. Кризис

В это время в Мадриде случилось событие, которое вызвало сенсацию в высшем аристократическом обществе. Все газеты писали об этом.

Маркизу де Гуадальбарбо наскучило жить в Париже и в Лондоне, и он вернулся в город, на гербе которого красовались медведь и земляничное дерево. Старый дом был перестроен, переоборудован и роскошью внутреннего убранства и элегантностью внешнего вида напоминал теперь настоящий дворец. Дорогая мебель, прекрасные картины, мраморные и бронзовые скульптуры, японский, севрский и саксонский фарфор, редкостные французские эмали, редкие книги в роскошных переплетах – все это и многое другое, всего не перечислишь, с большим вкусом и с тонко продуманной небрежностью было расставлено и выставлено в обитом красным шелком кабинете и в многочисленных залах, украшенных позолотой и фресками работы искусных мастеров.

При этом дом не выглядел складом дорогих вещей, как у иных хозяев, демонстрирующих свое богатство и тщеславие, но лишенных чувства подлинной любви к красивым и дорогим предметам, которое и придает им живую душу. Здесь все выглядело так, будто какая-то добрая фея холит их, нежит и придает им вид живых существ. В каждом произведении искусства, в каждом украшении и даже в самом воздухе ощущалось присутствие, след, рука доброго покровителя домашнего очага. Казалось, он омывает всю эту обстановку чудесным, мягким светом и придает ей какой-то сказочный аромат. Растения выглядели здесь еще более зелеными и свежими, а цветы – еще более яркими и красивыми, чем в саду или в парке. Во всем этом было проявлено столько изящества, такта и вкуса, что всякий угадывал присутствие умной, красивой и благородной женщины.

Этой женщиной была наша старая знакомая Констансия, ставшая маркизой де Гуадальбарбо. Природные достоинства, которыми она отличалась еще там, у себя, в андалусийской деревне, проявились теперь в полном блеске под воздействием достижений современной культуры. Так драгоценный камень, извлеченный из недр земли, или жемчуг, поднятый со дна моря, приобретают особую, рафинированную красоту и изящество, приняв в себя лучи дневного света.

Маркиза прожила эти семнадцать лет, не испытав ни малейшего огорчения, наслаждаясь безмятежностью и благополучием, пользуясь всеобщим уважением, заботами любящего супруга, внушая почтительную любовь мужчинам, вызывая зависть женщин, и потому красота ее нисколько не поблекла. Никто не дал бы ей даже тридцати пяти лет. Губы ее были так же свежи, детская лукавая улыбка так же привлекательна, зубы такие же ослепительно-белые, лоб такой же чистый и кожа лица с румянцем на щеках такая же нежная, как в тот памятный момент, когда она вышла из экипажа, чтобы встретить своего кузена Фаустино.

Хотя у нее было двое детей и старшему сыну исполнилось шестнадцать, мы можем повторить то, что говорили и раньше: гибкостью стана она напоминала даже не пальму, а змейку, все, что можно было видеть, предполагать и воображать о ее фигуре, отличалось отсутствием излишеств и преувеличений и такой соразмерностью форм и линий, которыми отличается подлинное произведение искусства.