Имею право сходить налево

– Ничего, – сказал я ему, – не в первый же раз. Считай, что мы помогли репортерам. Лицо страдающего бессонницей человека не изобразишь никаким гримом, а так все естественно.

Олега это слегка подбодрило, через минуту как ни в чем не бывало он встал, и мы продолжили. Но в этот вечер боги словно отвернулись от него. Через полчаса гроссмейстер Боровой, находясь почти на линии ворот, пытался занести мяч в защищаемые Олегом ворота. Но промазал. Нога с шумом лопасти вентилятора пронеслась над мячом, и Олег, уже смирившийся с голом, получил голенью пятидесятипятилетнего гроссмейстера по обеим коленям. Редкий случай быть свидетелем получения депутатом наказа от избирателей.

Восьмидесятикилограммовый борец после удара шестидесятикилограммового шахматиста взлетел в воздух и шлепнулся лицом вниз. Так падают мешки с картошкой, которые сбрасывают с кузова.

– Сломал, сука-а!! – страшным голосом заглушил Олег суету двора. – Слома-а-ал!

Мы снова бросились к депутату. Ничего сломано, конечно, не было. Просто теперь Олег мог стоять, но не мог ровно ходить.

Решив отдохнуть, мы, пердуны, отошли к заграждению. Был неплохой повод покурить, но мы сами же и наложили вето на курение с 10.00 до 12.00. Пришлось терпеть. За это время Олег оклемался, и хромота его хотя и была заметна, но, если ему по мосту не ходить, а стоять, чуть согнув левую ногу, то на экранах выглядел бы он еще более внушительно.

– Так даже лучше, – сказал самбист Антоныч. – Что там ходить? Стоишь себе, опершись на перила, смотришь. Никакой суеты. Уверенность в себе. Люди это любят.

На часах было четверть двенадцатого, когда у ворот депутата почти при тех же обстоятельствах возникла точно такая же ситуация. Мяч на линии ворот, его нужно только втолкнуть. И любитель динамики миттельшпиля Боровой снова взмахнул своей карающей правой. Решив, видимо, что две бомбы в одну воронку не попадают, член «Единой России» Олег, ковыляя, как Паниковский, бросился в ноги гроссмейстеру. И мы услышали глухой стук. На этот раз звук был похож на звук палки, ударившей подушку. Есть ли необходимость говорить, что мы застыли как пораженные молнией. Этот звук знаком нам, пердунам, с детства. Нет ничего хуже этого звука. После таких цугцвангов продолжать партию невозможно. Гейм овер.

Мы боялись подходить, а гроссмейстер Боровой даже покинул площадь ворот, лишь бы не видеть лица депутата. В голове моей картины менялись как при слайд-показе, причем каждая новая картина была страшнее предыдущей. Ладони сырели от пота, я моргал вразнобой и видел то натюрморт с белоснежной скорлупой на красном мохере, перед которым дико хохотал перепачканный краской Филонов, то с желтком в вангоговском хроме, то мое не имеющее границ воображение рисовало далиевских «Лебедей, отражающихся в слонах». Где вместо лебедей были почему-то – куры.

– Ну, ты как? – присев перед телезвездой, задал стопроцентно риторический вопрос Гриша. Куда уместнее в данный момент прозвучал бы адресованный будущему доктору экономических наук вопрос о разнице между револьверным и рамбурсным кредитами.

Я видел, как деды Кожуховы из 95-й набивают свой «Шевроле» всяким дерьмом – на выходные они уезжают на дачу. Въехала во двор на красном «Порше» телка и снова встала не на свое место. Солнце понемногу нагревалось. Лето продолжало вступать в свои права. Олег не вставал.

Минут через десять, когда мы окружили депутата и стали обсуждать какие-то лилипутские темы, он зашевелился. Мы замолчали. Нащупав в кармане трубку, он ее медленно, словно боялся от этого умереть, вынул. Я подумал, звонит в «Скорую». Ничего похожего. Дождавшись ответа, он сказал свистящим шепотом:

– Сегодня съемка… не получится… Я что-то недомогаю…

Он тогда вывел для меня новый синтаксический оборот, обозначающий невозможность соития с женщиной. На самом деле это так правильно и понятно – «недомогание». Не домогается человек, и все. Ну, не хочет.

Пожалуй, Гриша был прав. Если бы енот сделал с ним то, что с Олегом сделал шахматист Боровой, никакой страстной встречи с женой ему не стоило бы до Нового года даже планировать.

За соседним столиком ворковали две голубки, блондинка и брюнетка. Отправившие на заработки мужей две симпатичные женщины лет двадцати пяти обсуждали что-то тихо, кажется, даже нехотя. И вдруг одна из них расхохоталась. Не знаю почему, но хохочущая женщина – именно хохочущая, а не смеющаяся, – гасит во мне желание заняться с нею любовью. Есть что-то в женском хохоте брутальное, заставляющее тут же назвать ее «госпожой».