Имена мертвых

С восходом луны он оживляется, с кожи сходит мертвенная синева, и речь становится более внятной, хоть и дается мертвецу с трудом. Глядя на луну, он улыбается, но любой посторонний шарахнулся бы и побежал от такой улыбки, сломя голову.

Издали чувствуя присутствие того, кому положено покоиться в земле, где-то воют собаки. Это гарантия, что письмоносца не тронет никакой зверь.

Письмо приклеено скотчем на бедре, ниже пояса. Если в посланника будут стрелять, так меньше вероятность, что пострадает текст.

«Иди и не возвращайся», — напутствует Герц напоследок.

Без радости и без желания, направленный властной волей, Пабло бредет, не разбирая дороги. Он избегает проторенных людьми троп — они чужды ему, они лучатся теплом, ненавистно пахнут жизнью.

«Можно ли нежить звать Человеческим именем? Разве сейчас это Пабло? — размышляет Герц, провожая взглядом понурую фигуру, исчезающую в лунном свете.

А что такое — имя?

В алфавитном списке оно что-то означает, имеет смысл, но с человеком не связано. Вне человека имя — только слово, понятие. Много это или мало?..

Но человек без имени — как без лица. Имя дается, чтобы обозначить человека в мире. Красивое и сильное, оно облагораживает, выспренное или скверное — уродует, невзрачное — стирает черты личности; имя вмешивается в судьбу — недаром по именам гадают.

Чем больше человек становится самим собой, тем ярче имя означает именно его, превращается в неотъемлемую его часть и, что удивительно, не умирает вместе с ним, а продолжает жить — на надгробии, на устах родичей, на обложках книг… Нет имени — нет человека, словно он и не рождался.

Выходит, пока живо имя, связанное с образом того, кто им владел, человек не умирает в полной мере?..

Если так, то Пабло еще немножко жив. Еле-еле. Но минет год, другой, газеты уйдут в макулатуру, затем по сроку хранения уничтожатся документы, и Холеры-Пабло не станет совсем.

Поэтому уходящий в ночь путем мертвых — уже не Пабло Айерса, а насильно поднятый на ноги муляж из пропитанной тлением органической ткани, где, как остатки клеточных структур, уцелели обломки памяти.

Следующий человек с таким же именем будет иметь иную сущность и судьбу.

А ведь есть и фамилии! тоже не последний фактор…

Слава тебе, Господи, избавились, — Клейн вкладывает мачете в ножны. — Не развалился бы на полдороге…

Господь?., хм… ну, если считать, что „Вааль“ сродни семитскому корню b’l, означающему — „хозяин“, „владыка“. Балу, Баал, по-гречески — Ваал…»

Мысль, завладев на миг сознанием Герца, вспорхнула и исчезла мотыльком в ночи. Она не могла задержаться дольше — Герц был слишком занят тем, чтобы кадавр придерживался заданного курса.

Путь ему предстоял неблизкий, но то, что ждет его в конце, легко представить. Герцу вспомнились строки из «Песни о Харальде Этельредсоне»:

«Ночь наступает, не разогнать темноту факелами. Мрак заползает в зал, становится все темнее. Грохают кольца входных ворот, сотрясаются двери. Леденящий ветер в залу рвется, истошно воет. Снежную крошку швыряет он в окна и плачет. Дождь стучится: откройте, неприкаянную душу впустите! Нет, то не дождь стучит, не ветер в двери рвется. Заскрипели ворота, пропуская незваного гостя. Вместе с ним ворвался буран, обдавая дождем и снегом. Затрепетало пламя, бросив рваный свет на вошедшего: вода ручьем текла по доспехам, на шлеме тина. Поднял он забрало — Роланда тут все узнали. Твердым шагом к столу маркграфа мертвец подходит — рука на мече, шлем с головы не снимает…»

Так выглядел приход изделия Фрамбезиуса в Рэмский замок. Но бывшего Пабло ждут не рыцарская зала и не маркграф Конрад.

Хозяин Васта Алегре, когда-то налитой, плотный мужчина, стал костлявым полутрупом.

На его запавшем животе вдоль послеоперационного рубца тремя изъязвленными шишками взбухают иссиня-серые метастатические узлы. Но больше всего раковых узлов в печени, бугристым камнем торчащей из-под реберной дуги.

Комиссар де Кордова ошибался — не протянуть полковнику полгода. Белки его глаз подернулись желтизной. Голос, некогда зычный, увял и стих до шороха, но слова, которые он выговаривает с передышками, по-прежнему несут гибель.

Он так долго приносил жертвы смерти, что она полюбила его и поселилась в нем; она приняла его облик и говорит его устами.

«Нечего там… цацкаться… Всех перебить».

«Да, сеньор».

«И… чтоб никто не ушел… Вы плохо работали в Монтеассоно, Мигель».

«Простите, сеньор».