Имена

Теперь он говорил нараспев, голосом почти невероятной чистоты и звучности, с величавой размеренностью. Я бы назвал эту размеренность похоронной.

— Постичь пустыню по-настоящему. Изучить ее географию и язык, носить аба и кеффийе[37] почернеть под ее жарким солнцем. Прийти в Мекку. Вообразите только, вступить в город с полутора миллионами других паломников, пересечь границу внутри границы, совершить хадж. Какие колоссальные страхи должен преодолеть человек вроде меня, привыкший свято чтить одиночество, свое маленькое личное пространство для жизни и существования. Но вы только подумайте. Одеться как хаджи, в два куска белой ткани без швов, каждый паломник в двух кусках белой ткани без швов, а нас больше миллиона. Семь раз обойти вокруг Каабы. Вообразите себе гигантский куб в черной драпировке, на которой вышиты золотом стихи из Корана. Первые три круга нам полагается бежать трусцой. Есть и другие случаи, когда большие массы людей собираются вместе во время

хаджа, — на равнине Арафат или на три дня в Мине[38], но именно это кружение вокруг Каабы запало мне в душу с тех пор, как я услышал о нем. Три круга бегом — может быть, сто тысяч человек, одетых в белое, бегут вокруг огромного черного куба, могучий вихрь благоговения и преклонения. Тебя почти несут, ты стиснут со всех сторон, вынужден двигаться вместе с толпой, у тебя перехватывает дыхание, ты один из них и одно с ними. Вот что привлекает меня в таких вещах. Покориться. Сжечь свое «я» среди песчаных холмов. Стать частицей поющего людского вала, белых городов, палаток, усеявших равнину, столпотворения перед Великой мечетью.

— А мне хадж всегда казался чем-то вроде толкучки в переполненном автобусе.

— Но вы понимаете, что привлекает меня в таком беге?

— Чтобы почтить Бога — да, я бы побежал.

— Бога нет, — прошептал он.

— Тогда вы не можете бежать, вы не должны бежать. Ведь в этом нет смысла, правда? Это глупо и пагубно. Если вы делаете это не ради того, чтобы почтить Бога или подражать Пророку, тогда это ничего не значит и ничего не дает.

Он умолк так, словно у него что-то отняли. Ему хотелось развивать тему дальше, хотелось поговорить всласть об этом пугающем соблазне, но мое возражение было из тех, с какими он не умел справляться. В этом отношении он походил на ребенка — прятал за молчанием свою горечь и обиду.

— О чем еще говорил вам Сингх?

— Он говорил о мире.

— И что случилось потом? — спросил я.

Он говорил о мире.

— Наш мир стал осознавать себя. Вы это знаете. Это проникло в самую суть мира. Тысячи лет мир был нашим убежищем, нашим спасением. Люди прятались в мире от своего «я». Мы прятались от Бога и смерти. Мир был местом, где мы жили, а наше «я» — местом, где мы теряли рассудок и умирали. Но теперь мир обрел свое собственное «я». Как, почему, неважно. И что творится с нами теперь, когда у мира есть «я»? Как можем мы произнести самую простую вещь и не попасть в ловушку? Куда нам идти, как нам жить, кому верить? Вот что я вижу — мир, осознающий себя, мир, в котором негде спрятаться.

Кожа на его лбу и щеках была шероховатой на вид, как шагреневая. У него были длинные запястья и кисти. Постепенно два камня начали приобретать слегка заостренную форму. Он тер их друг о друга час за часом, день за днем. У Берн появились галлюцинации. Слышно было, как она стонет и повторяет нараспев какие-то фразы. Она выползала помочиться на четвереньках. У них кончилась еда, и трое мужчин отправились на поиски отбившейся от стада козы. Сам не зная зачем, Оуэн пошел в хранилище к Берн. Затвор был на месте — глиняная крышка футах в трех от земли, которую фиксировал деревянный брусок, пропущенный в два гнезда. Оуэн снял крышку и наклонился, вглядываясь в бункер. Она сидела в темноте. Пол был усыпан сухими стеблями и травой. Ее лицо повернулось к нему и застыло без признаков узнавания. Он мягко предложил ей принести воды, но отклика не последовало. Он стал рассказывать ей, что запах корма для животных напоминает ему о детстве, об элеваторах для зерна и ветряных мельницах, о херефордах[39] в загонах для погрузки скота, о погнутой металлической вывеске на кирпичном домике у окраины города (он не думал о ней тридцать лет): «Фермерский банк». Он стоял около бункера, глядя на ее запрокинутое лицо, белеющее в затхлом воздухе. Она смотрела на него.

Покинутый город походил на землю, переоформленную в глыбы, на странное творение ветра, несущего песок. Сингх сложил ладони чашечкой, чтобы попить из глиняного кувшина. Один из других мужчин сидел на корточках в пыли. С такого расстояния город был почти всегда погружен в тишину. Оуэн выпил воды. Когда опустились сумерки и с холмов потянуло ветром, он смотрел, как зола летит и вьется вокруг импровизированного вертела. Появилось ночное небо, усеянное дробью пылающих миров.

— Кто тот человек, которого вы ждете?

— Какой человек?

— Эммерих мне сказал.

— Ача. Сумасшедший. Псих, понимаете? Годы скитается в этих краях.

— Он поблизости от города? Откуда вы знаете, что он направится сюда?

Сингх смеется.