Именинник

     Первые теплые дни в Мохове устанавливались только в конце мая. В городском саду, опушенном первой весенней зеленью, по утрам можно было встретить каждый день Сажина, который гулял здесь в обществе Пружинкина или кого-нибудь из своих друзей последней формации. Он только что успел подняться с постели и ходил, опираясь на палку. Лицо вытянулось и побледнело, глаза казались больше.   -- Ничего-с, все форменно будет, Павел Васильевич. -- говорил Пружинкин, поддерживая Сажина за локоть. -- Другая болезнь нам же на пользу, говорит Чалко. Кровь полируется.   Сажин задумчиво улыбался и не спорил. Он переживал то хорошее чувство, какое приносится выздоровлением, и с каждым днем испытывал новый прилив сил. Теперь он с удовольствием выслушивал болтовню Пружинкина, толковал с ним о его проектах и теребиловских злобах дня, спорил с Окуневым о математической точке, которую невозможно "ни изобразить, ни представить в воображении". Но эти моменты оживления иногда сменялись тяжелым раздумьем, находившим на него без всякой видимой причины. Сажин не слыхал вопросов, забывал своих собеседников и только тер рукой сморщенный лоб, точно стараясь что-то припомнить. Да, он смутно, как во сне, видел молодое женское лицо, которое наклонялось над его изголовьем, и не решался спросить Пружинкина или Василису Ивановну: было это галлюцинацией или... От этого вопроса его удерживала мысль: а если ничего подобного не было, тогда он будет лишен возможности даже думать на эту тему, заставлявшую его переживать такие хорошие минуты.   Раз, когда Сажин и Окунев гуляли на большой липовой аллее, в глубине этой аллеи показалась жеиская фигура. Окунев тяжело замолчал и нахмурился, точно предчувствуя опасность, которая приближалась к ним такой грациозной и легкой походкой.   -- Вот чорт несет...-- ворчал он, дергая себя за усы.-- А впрочем, до свиданья, Павел Васильич.   -- Куда это вы? -- удивился Сажин.   -- Нужно...   Круто повернувшись, Окунев сердито зашагал к выходу -- он узнал Анну Ивановну и спасался самым постыдным бегством, как искушаемый бесом пустынник. А она уже подходила к Сажину и первая протянула ему руку.   -- Как я рада, что вижу вас здоровым...-- проговорила она, складывая зонтик.   -- А я... нет, я в неоплатном долгу у вас, Анна Ивановна.   -- Ничего, как-нибудь сосчитаемся... Нехорошо то, что мне же первой и пришлось вас отыскивать. Да, я вас искала... чтобы высказать много-много...   Изумление Сажина сменилось томительным и сладким чувством: он мог смотреть на нее, мог слушать звук этого голоса, а там хоть умереть... Ведь он не видал ее много лет и теперь находил, что она в десять раз лучше того, чем была. Из-под широкополой летней шляпки на него смотрело свежее и молодое лицо, полное какой-то тревоги и ожидания, -- это лицо наклонялось над ним тогда, в чем он больше не сомневался. Она шла рядом с ним по той же аллее, где они гуляли когда-то под звуки музыки, и так же хорошо смотрела на него.   -- Вы, может быть, устали?-- спрашивала она притихшим голосом.   -- Нет, благодарю вас...   -- Да, так мне необходимо было видеть вас, чтобы сказать все... Скажите, почему вы похоронили себя на пять лет в четырех стенах? Неужели достаточно было одной неудачи, чтобы бросить все?.. Писаря и кабатчики гораздо выдержаннее и теперь завладели всем.   -- Им, значит, и книги в руки...   -- Вы говорите это так спокойно... Значит, все, что было раньше, все это говорилось и делалось как-то так, без всякого основания. Может быть, делалось из самого непростительного эгоизма.   Сажин горько улыбнулся и не отвечал, наблюдая золотые полоски света, бродившие в зелени молодой травы и по песку дорожки.   -- А было время, когда на вас молились, когда ожидали от вас очень многого...-- продолжала Анна Ивановна.-- А теперь?..   -- Мне трудно говорить на ходу... Сядемте,-- тихо ответил Сажин.   Они сели на зеленой скамье. Анна Ивановна чертила на песке зонтиком параболы. Сажин несколько раз с трудом перевел дух и после длинной паузы начал:   -- Вы правы, и я то же самое передумал много раз... Знаете, когда меня выкинули из земства, я, конечно, обвинил всех других и был глубоко убежден, что меня рано или поздно призовут. Да...   С перерывами и паузами Сажин передал содержание того внутреннего процесса, какой он пережил за все это время своего добровольного затворничества. Сначала он заперся из гордости, потом наступил период сомнения, и наконец сложилось новое миросозерцание, если можно применить здесь это громкое слово.   -- В самом деле, вглядываясь в Пружинкина, я увидел в нем своего двойника,-- говорил Сажин, начиная увлекаться.-- Та же непрактичность, та же детская вера в несбыточное... В нем только больше цельности и крови. Дальше явились уже абсурды: на Руси нет даже подлецов в чистом виде, а все это так, как-то зря... В большинстве случаев, сами по себе, это -- очень милые и безвредные люди, если отнять от них полосу специального помешательства. Какой-нибудь консисторский повытчик, полицейский зубокрушитель, просто маленький семейный тиран -- все они люди, как люди.   -- Остается только перенести все это на наших хороших людей?   -- К сожалению, да!.. Нет почвы под ногами и не за что ухватиться, когда в самом себе чувствуешь эту роковую раздвоенность. Посмотрите, сколько на Руси толпится совершенно ненужных людей, и притом это не какие-нибудь обсевки, а самые способные и талантливые... Это наше специально-русское явление.   -- Трагические люди, как называет Прасковья Львовна...   -- Именно... хотя, по-моему, вернее было бы назвать их именинниками. Это очень меткое слово, лично для меня имевшее роковое значение... У нас в каждом деле так: сначала именины, а потом тяжелое похмелье.   -- Вы несправедливы...-- тихо заговорила Анна Ивановна, делая порывистое движение.-- Да, несправедливы. Все это мертвые выкладки, оторванные от жизни. Всякий может ошибаться и падать, но, за вычетом этих ошибок, остается то доброе и вечное, к чему хорошие люди всегда стремились душой и будут стремиться. И поэтому стоит жить... да, стоит.   Голос у нее дрогнул и порвался. Сажин молчал, подавленный тем, что шевельнулось у него в глубине души,-- перед ним развертывалась широкой лентой та же аллея, по которой они когда-то гуляли под-руку...   -- Стоит жить... да!.. -- повторила Анна Ивановна задыхающимся голосом.-- Что же вы молчите, дрянной эгоист?..   -- Анна Ивановна, что вы делаете...-- прошептал Сажин, опуская голову.-- Знаете, я так недавно уверен был в своей смерти и даже желал ее... Зачем вы тогда приходили и зачем теперь говорите все это?.. У меня кружится голова...   -- Я хочу спасти вас... да, спасти. Страшно ничтожество, страшна пустота... Один час счастья лучше десятков лет гнилой, проклятой жизни. Я хочу видеть вас таким, каким знала тогда...   Она придвинулась к нему и взяла его за руку. Сажин чувствовал, как эта маленькая рука дрожала.   -- Анна Ивановна...   Послышался неопределенный сухой смех, а когда он взглянул ей в лицо -- оно ответило ему восторженной, счастливой улыбкой. Большие темные глаза так и горели, рот был полуоткрыт.   -- Мне под тридцать лет, а я еще не начинала жить...-- шептала она со слезами в голосе.-- Я никого не обвиняю, но мне хочется жить... день, час жить -- это все равно. Пять лет идет моя пытка... нет, казнь. Я поддавалась иллюзиям своего курятника, наконец просто плыла по течению, а это ужасно... Да, ужасно! И весь ужас своего положения я поняла только тогда, когда услышала о вашей болезни... Ведь достаточно нескольких дней, чтобы человека не стало -- для чего же тогда жить?.. Я не знала, что иду тогда к вам, и пришла, как не знала этого сегодня... Есть вещи сильнее нас. У меня нет больше сил... я задыхаюсь...   Она сорвала шляпку с головы и хотела еще что-то сказать, но Сажин привлек ее к себе и по-отечески поцеловал в лоб. У него кружилась голова от прилива безумия, а она прижималась к нему всем телом, точно хотела прирасти.   -- Да, стоит жить...-- шопотом повторял Сажин.   -- Завтра вы придете сюда ровно в одиннадцать часов... нет, лучше в час. Что же вы молчите?.. А то я могу пройти к вам в дом... Испугались, Павел Васильевич?.. Мне все равно и нисколько не страшно... Придете?..   -- Да...   -- Нет, повторяйте за мной: я приду завтра в час в городской сад и буду здесь терпеливо ждать вас, Анна Ивановна, вот в этой самой аллее...   -- Я приду завтра в час...   -- Довольно... верю...   В боковой аллее, на скамейке, сидела Прасковья Львовна и самым скромным образом занималась отчасти ботаникой, отчасти минералогией и даже зоологией. Кругом нее валялись разорванные в мелкие клочья листочки сирени, скрученная в развивавшуюся спираль трава, а зонтик ковырял в песке и несколько раз гонялся неудачно за пролетавшей мимо зеленой мухой. Все это, взятое вместе, доказывало только нетерпение Прасковьи Львовны, которая не умела ждать. Она пришла в сад вместе с Анной Ивановной и время от времени сквозь листву аллеи наблюдала сидевшую далеко от нее парочку. Однако они совсем забыли об ее существовании, и Прасковья Львовна сгорала желанием выйти из своей засады.   -- Помилуйте, да в это время можно, по крайней мере, десять раз исповедаться!..-- ворчала она, поднимаясь с места.   В самый решительный момент, когда Прасковья Львовна хотела уже итти, она взглянула направо и там, в другой боковой аллее, увидела мужскую фигуру, которая очень внимательно наблюдала ее сквозь редкую весеннюю зелень. Прасковья Львовна даже присела со страху,-- ей показалось, что это был Куткевич. В следующий момент она рассмотрела бродившего по аллее Окунева и ругалась вслух.   -- Вот еще скотина!.. Ведь ушел из сада, а тут точно из-под земли вырос...   Они стали наблюдать друг друга и со сдержанной злобой делали вид, что ничего не замечают. Это несколько развлекло Прасковью Львовну, и она с новым ожесточением принялась рвать траву и даже бросала камешками в воображаемого неприятеля. Когда показалась Анна Ивановна, Прасковья Львовна пошла к ней навстречу и на ходу говорила:   -- Что же вы это со мной-то делаете, голубчик?.. Ведь я тут могла умереть напрасной смертью... Битый час сидела, как лягушка.   Анна Ивановна, вместо ответа, горячо расцеловала Прасковью Львовну и, закрыв глаза, несколько секунд безмолвно ее обнимала.   -- Значит, хорошо, что я не выкатила к вам?-- спрашивала Прасковья Львовна, растроганная этой нежностью.   -- Да, хорошо... Впрочем, я не знаю, что говорю...   -- А меня так и подмывало... Я все сказала бы имениннику, решительно все!.. А тут еще навязался Окунев: бродит вон по той аллее, как волк...   -- Какой Окунев?   -- Ах, боже мой... Да тот самый, который давеча с Сажиным!.. Ну, уж в следующий раз, благодарю покорно, я не буду разыгрывать Марту... И я подозреваю, что этот Окунев ужасно глуп!..   Анна Ивановна не понимала ни одного слова из этой болтовни и шла из сада, крепко опираясь на руку своей дуэньи.   -- Ну, что он? -- спрашивала ее Прасковья Львовна в третий раз.   -- Кто?   -- Ах, господи!.. Вы меня сегодня возмущаете, голубчик.   -- Виновата: стоит жить...