Имя для сына

По улице катилась весна. Пылил асфальт, скворцы пробовали голоса в тополиной аллее, люди одеты были легко, почти по-летнему, несмотря на прохладный ветер. Разбуянившаяся речка гнала льдины и с разгона толкала их друг о дружку, дальше они плыли уже мелкими, юркими кусочками. Ребятишки суетились возле берега — втыкали в землю прутики, отмечая, как прибывает вода.

Глядя на ребятишек, Козырин вспомнил, как он однажды в детстве заскочил на льдину, а ее потянуло на середину реки, мать успела ухватить его за руку, стащила и выпорола тут же, прямо на берегу.

— А что, если в Канашиху? — вслух проговорил он. — Точно. В Канашиху. Поеду. Послушаю еще раз начальство и поеду.

Странное дело, пока Козырин поднимался по лестнице на второй этаж райкома, — постепенно отходили в сторону и его апатия, и мысли о Канашихе. По прочно въевшейся привычке он собирался в кулак, готовый слушать, сопоставлять, говорить, взвешивая каждое слово. Привычка действовала сама, не спрашивая его разрешения.

Воронихин не поднялся из-за стола, не вышел навстречу, не пожал руку, как обычно делал, — молча показал на стул.

— Что, купцы-разбойники, доигрались? Такое пятно на район ляпнуть! — А глаза меж тем словно ощупывали, взвешивали Козырина. — Сам-то как думаешь?

— Не знаю.

— Это не ответ. Мы не в детском садике, должен знать. Завтра бюро райкома.

Он не говорил о главном, а главное у него было, Козырин это понимал: ведь не для внушения же вызвал его Воронихин, не для объяснений, что хорошо, что плохо. Поэтому молчал и выжидал.

— Мы Кижеватова не раз предупреждали, он не прислушивался. И делал по-своему. Мне кажется, и ты под его нажимом химичил. Так или нет? Кижеватов у нас просто-напросто зарвался, решил, что старый авторитет у него из брони. За это и расплачиваться будет. Так нажимал он на тебя или нет? Заставлял?

Козырин молчал. Вот оно как! Вот что, оказывается, предлагал Воронихин: столкнуть Кижеватова, а ему, Козырину, остаться чистым.

— Ты сможешь на бюро это рассказать? Всю технологию вашу? — Глаза из-под очков смотрели прямо, не мигая. — Молчишь?.. Ладно, ждем тебя на бюро. Бюро — в два часа.

«И тогда мы с тобой будем толковать по другому», — закончил про себя Козырин мысль Воронихина.

— Я сейчас в деревню еду, в Канашиху, — неожиданно сказал он.

— Езжай, — кивнул первый…

Северный ветер на улице покрепчал, морозил рано обрадовавшихся теплу крутояровцев. Сразу резко похолодало. Козырин подрагивал в своем летнем костюме и торопился домой — до отъезда он еще хотел позвонить в город, узнать о состоянии матери. «Хоть бы подбросил кто», — думал он, приглядываясь к проходящим мимо машинам. Вдруг мелькнули на повороте красные «Жигули» Свешникова, щелкнула скорость, и машина на полном ходу пронеслась мимо, Свешников сделал вид, что не заметил его, — ни кивка, ни сигнала. «О братец, да ты уж никак похоронил меня. Не рано ли?»

«Не рано ли? Не рано ли?» — твердил он потом всю дорогу до Канашихи. Приехал туда уже вечером. Оставив машину во дворе, взял у бабки Фетиньи ключ, открыл дом. Были еще светло за окном, и за огородами виднелся широкий речной разлив, макушки незатопленных бугров. Мальчишкой Козырин любил с ребятишками жечь на буграх костры. Когда возвращались домой, до самого берега сопровождал их красноватый отблеск по обоим бортам лодки. В последнее время детские воспоминания, затушеванные, казалось бы, годами учебы и работы, вдруг стали одолевать его, и он удивлялся, что они самые яркие из всех, какие были в жизни. Вот тут, на дверном косяке, когда еще жив был отец, они делали зарубки, отмечая рост. Отец обещал, что как только сын дотянет до середины косяка — так сразу они идут в магазин и покупают охотничье ружье. И действительно, не обманул, купил. Козырин полез на полати и там, под старыми валенками, разыскал одностволку шестнадцатого калибра с обшарпанным, оббитым прикладом. Заглянул в ствол, в нем сплелась сеточка паутины. «Почистить бы надо». Отложил ружье в сторону и пошел за дровами. Поленница была сложена под крышей, от талой воды промокла сверху донизу: сбросить снег руки так и не дошли. Набрал охапку сырых березовых поленьев, долго возился, растапливая печку, наконец в трубе загудело, запахла, накаляясь, плита. Козырин поставил табуретку, открыл дверцу и стал смотреть на огонь. За спиной стояла тишина пустого дома.

«Вот и подобьем бабки. К чему вы пришли, Петр Сергеевич? Кто вы — дурак или, наоборот, умник? Добивался, добивался положения и благополучия, а теперь решил все выбросить широким жестом, остаться у разбитого корыта. Пойти грузчиком — с дипломом не возьмут».