Имя для сына

Не переставая ворочать шеей в тесном воротничке рубашки, Кондратьев тяжело, по-медвежьи выбрался из-за стола. Постоял, вытер ладонью со лба пот, хотя в кармане рубашки лежал чистый платок. Видно, забыл от волнения.

— А я вот как скажу. В конце-то концов, надоело ведь. Честное слово, надоело. Ну сколько ж можно! — Он приложил толстую ладонь к груди. — Давайте-ка глянем друг на друга, шибко уж мы хорошо сжились, шибко уж дружно да ладно. Козырин особняк достраивает, начальник милиции начал строить. Вроде и неладно, да свои же мужики-то, неплохие. Да и помогут потом, при случае. Надо что — позвонил, сделают. Сам звонил! В пушку нос — не отпираюсь. Но что из этого выходит? Сегодня Козырин, завтра другой, послезавтра все захотят. A где Авдотьин стройматериалов наберет? Выход один — воровать. Кончать надо, кончать! Мы так бог знает куда уйдем! Спасибо надо сказать за статью, а мы… Если по-вашему решим, Александр Григорьевич, мне завтра на работе стыдно будет в глаза мужикам смотреть. А-а!.. не умею я говорить — неправильно, одно знаю, неправильно!

Замолчав, Кондратьев облегченно вздохнул, словно скинул с плеч тяжеленный груз, который долго давил на него, и даже громоздкая, толстая кондратьевская фигура выпрямилась, стала стройнее. Сел на свое место.

Председатель райисполкома, кинув удивленный взгляд и хмыкнув, отодвинулся вместе со стулом чуть в сторону.

Глухое, упорное сопротивление начинал ощущать Воронихин. Если пуститься в дальнейшее обсуждение, оно будет нарастать с дьявольской силой. А поэтому… Пока еще не все переварили сказанное Кондратьевым… Упруго поднялся со своего кресла.

— Хватит дебатов! Ставлю вопрос на голосование.

— Извините, я еще не все сказал, — снова поднялся Рубанов. Положил перед собой тонкую картонную папку и открыл ее.

До сих пор, до сегодняшнего дня, Воронихин всерьез Рубанова не принимал. Ну, поговорит, выскажет свое недовольство, а последнее-то слово все равно остается за ним, Воронихиным. Да и не будешь ведь ему объяснять, что на этом бюро он решил еще раз убить двух зайцев — замять скандал и припугнуть Козырина, а потом тихонько избавиться от него. Все будет сделано по-честному, только не сразу. Ведь не может же он рвануть сейчас на груди рубаху и закричать: да, я виноват! В конце концов имеет же он право за все свои заслуги не подставлять себя под удар. Все эти мысли промелькнули у него в одно мгновение, а в следующее он уже насторожился и напрягся — понял, что сейчас Рубанов выложит что-то такое, чего он не мог и предположить. Вот, оказывается, как — тихой сапой, без шума. Лучше уж Савватеев, от того, по крайней мере, знаешь чего ожидать.

Рубанов доставал из папки один листок за другим и спокойным голосом докладывал: партийная организация в райпо практически бездействует, распродажа дефицитных товаров по запискам вошла в норму, ревизионная служба работает очень плохо, есть все основания подозревать, что совершаются большие хищения, часть товаров уходит из района на сторону. Голос Рубанова как бы сортировал сидящих за столом: одни смотрели на него, другие на Воронихина. И первый понял, что большинство пока на его стороне. Многолетняя привычка срабатывала. А раз так…

— Все эти факты надо проверить. А сейчас ставлю вопрос на голосование.

С перевесом всего в один голос были приняты предложения Воронихина.

— Андрей Егорович и вы, Павел Павлович, зайдите ко мне.

Рубанов догнал их уже на крыльце, когда они спускались с высоких ступенек. Савватеев остановился, а Андрей даже не оглянулся, только ускорил и без того широкий шаг.

— Андрей, подожди.

Он на ходу обернулся и ломким, срывающимся голосом крикнул;

— Да не хочу я ни с кем разговаривать!

Апатия и растерянность, которые овладели им на бюро, под конец сменились отчаянием и злостью. У Андрея руки мелко дрожали. Он знал, что дрожат они не от страха, но все равно было противно. Как и противно было говорить сейчас о чем бы то ни было. Мир для него пошатнулся. Если уж терять, так все сразу. Чохом! Застать сейчас Рябушкина… Горячая, белесая пелена затуманила глаза, он почти ничего не видел перед собой и никого не слышал. Быстрей, быстрей отмерял шаги, а за райкомовской оградой, уже не сдерживая себя, побежал. Только бы успеть, только бы найти!

Возле дверей редакции стоял Косихин и покуривал папироску (видимо, сокращая путь, он прошел напрямик, через райкомовский садик). Андрей с разбегу налетел на него и оттолкнул в сторону.

От неожиданности Косихин выронил папиросу, на лету поймал ее, обжегся, дунул на палец и спокойно встал, на прежнее место!

— Пусти! — крикнул Андрей.

— Ты ж вон какой кабан здоровый, я старик против тебя. Вздохни глубже, раза три. О, чуть соображать стал. Пойдем ко мне на уху.

— Какая уха! Пусти! — Андрей сжал кулаки. — Где Рябушкин?

— Дверь-то закрыта. Изнутри. Девки из типографии прихорашиваются. — Косихин раскурил потухшую папиросу и спокойно, как бы между прочим, добавил: — А Рябушкин сидит у телефона и держит палец на нуле, чтобы милицию вызвать. Понимаешь. А уха у меня — во! С прошлой рыбалки два леща остались и штук десять ершей. Пойдем.