Имя твое

— Да нет, с тобой, брат, все ясно, — невозмутимо отозвался Вальцев. — Сдавай дела. Вынесем вопрос на бюро райкома, прибивайся потихоньку к своему берегу, Фрол Тимофеевич, мой тебе совет. На чужой высоте у любого воздуха не хватит.

— Какую высоту-то? — страдальчески морщась, поинтересовался Федюнин.

— Помнится, раньше ты неплохим бухгалтером был… вот давай обратно в плановый отдел.

— Жаловаться буду! — неожиданно сорвался Федюнин на тонкий фальцет, бледнея. — Я — коммунист, у меня стаж! Я воевал! Вы воров покрываете! Я…

— Поди охладись, Фрол Тимофеевич, — сказал Вальцев, миролюбиво моргая. — Чтобы потом не жалеть. Бывай, бывай…

— Простите, Геннадий Михайлович, — совершенно иначе заговорил Федюнин, и глаза у него стали стеклянными, — со мной вы справитесь, у вас власть. Но вот что… Не кажется ли вам, что вы в этом конкретном случае не ту линию гнете? Честно? Если взглянуть на вопрос с другой стороны, кого вы покрываете? Вора, расхитителя, а я какой-никакой, башковитый ли, бездарный ли, но стою на твердой партийной линии…

— Ага! Это я знаю, да ведь этого, к сожалению, мало. — Вальцев, придвигая папку с бумагами по моторному заводу, одновременно нажал кнопку вызова секретарши.

Федюнин, оборвав на полуслове и все поняв, вздрогнул потным, страдальчески-отчаявшимся лицом и уплыл куда-то в сторону; тотчас в ушах Вальцева зазвучали другие голоса, другие интонации, на него вплотную надвинулось лицо Захара Дерюгина на том, еще задолго до войны, бюро, когда оп, раскаленный донельзя, выложил на стол перед Брюхановым свой партбилет и ощупью, слепо вытягивая вперед руки, бросился в дверь.

— Если надо, я в обком, к товарищу Брюханову! У нас ЦК есть! — опять назойливо ворвался в сознание голос Федюнина.

— Давай, давай, Фрол Тимофеевич! Чего уж Брюханову, давай сразу в Политбюро! — повысил наконец голос и Вальцев. — Только сначала бюро райкома твой отчет заслушает о развале работы в одном из самых больших колхозов области. А сейчас ты свободен.

Оставшись один, Вальцев покурил у окна, хмуро понаблюдал, как в широких листьях сирени, готовых окончательно осыпаться, хозяйствует мелкий ветряной дождь, зарядивший сегодня с самого утра. В ушах стояла все та же мучительная, растерянная интонация Брюханова, совершенно еще молодого, перетянутого ремнями, с резко обрезанными скулами. «Кажется, добились, угробили мужика… а мужик-то хороший ведь, наш… А, черт, все нескладно, все не так!»

6

Аленка сообщила мужу о своей беременности неожиданно и для себя, и для него, с некоторой растерянностью в голосе. Брюханов уже засыпал, они только что погасили свет. Ему послышалось, что она что-то сказала, что-то важное, и он, открыв глаза, помолчал, пытаясь припомнить, затем спросил:

— Мне послышалось, ты что-то сказала?

— Да, — не сразу отозвалась она, — сказала, Брюханов. А ты уже спишь… спишь… Эх, Брюханов!

— Аленка! — Он резко высвободил руку у нее из-под головы, сел; до него с трудом дошел смысл сказанных ею, пробившихся в полузатуманенное сном сознание слов, он замер, словно боялся что-то самое дорогое спугнуть. — Аленка… правда?

— Да, да, да, — торопливо зашептала она. — Тише, тише, ты все испортишь, сглазишь…

— Только послушать… это говорит будущий врач. — Он приподнял ее за плечи, поцеловал в губы; сон совершенно пропал.

— Слушай, Брюханов, почему мужчины так примитивны?

— То есть? — заволновался он, не находя слов и от полноты счастья снова целуя ее.

— Этого не объяснишь, — сказала Аленка. — Просто, очевидно, ни один мужчина не способен уловить того, что нужно женщине в такую минуту…

— Только скажи, что тебе нужно, — подхватил Брюханов, не отпуская ее. — Я все сделаю, все, что ты хочешь? Ты только скажи!

— Не знаю, в том-то и дело. Мне ничего не нужно. Ничего, кроме тебя и ребенка. Но ты молчи, все равно молчи, еще можно все испортить, — тихо и счастливо рассмеялась она, прижимаясь к нему и снова, в который уже раз, подпадая под его власть, чувствуя теперь его как-то иначе, непривычнее, и радуясь тому, что у ее ребенка будет такой большой и неуклюжий в счастливую минуту отец.

— Все будет хорошо, Аленка, — шепнул он коротко и властно. — Я все сделаю, все, даже невозможное.

— Не надо мне ничего невозможного, — тем же шепотом отказалась Аленка. — Я все теперь имею… Тьфу! Тьфу! Тьфу! — тут же испугалась она.