Имя твое

— Ты ко мне лучше но прикасайся, а то я не могу, — сознался он, отодвигаясь подальше, к самому краю кровати — Аленка, — позвал он немного погодя, — а ты не хочешь ребенка, нашего ребенка?

— Нет, — непроизвольно вырвалось у нее, и она, смягчая свою резкость, повернула к нему голову. — Зачем торопиться, мы еще должны привыкнуть друг к другу…

— Когда любят, о привыкании разговоров не бывает. — Хатунцев вздохнул. — Да и мы уже вместе скоро полгода, пора бы и решить что-то определенное…

— Ну, это надо решать женщине, — сказала она враждебно.

— Что ж, мужчина не имеет на такое решение права вообще? — спросил он с иронией.

— Да, не имеет, — отрезала Аленка. — Мужчине это слишком легко достается и поэтому в мире так много одиноких матерей… Что-то об одиноких отцах я пока не слышала…

Хатунцев ничего не ответил, хотя подумал, что можно было бы назвать в пример одинокого отца — Брюханова, — но даже от самой мысли он невольно покраснел.

— Смешной ты, Игорь, — сказала Аленка. — Ты знаешь, что ты похож на осень? Такой же буйный, быстрый… Я очень люблю осень, — призналась она, — особенно лес, когда все вот-вот опадет… листья еще держатся, играют, и ветер топкий, прозрачный… Ты не спишь?

— Нет, — он даже придержал дыхание, чтобы не упустить ни одного слова, ни одной интонации; сейчас любое ее слово могло натолкнуть на догадку, и его самого словно охватил этот знобящий, срывающий последние листья ветер. Он удержался, не выдал себя, хотя сердце у него отчаянно заколотилось.

— Идешь, под ногами тоже листья, яркие, особенно если клен, уж такой красотой горят, наступить боязно. Идешь-идешь и прислушаешься, так и кажется, кто-то есть в лесу, только что кричал… А остановишься — никого, пусто… Игорь, Игорь…

— Да…

— Игорь, скажи, я плохой врач?

— Почему ты так решила? — его опять кольнуло неприятное предчувствие. — Ты уже хороший врач, а станешь еще лучше. Что тебя беспокоит?

— Я потеряла всякий интерес к своему делу, иду в больницу, и хочется повернуть куда-нибудь в сторону. Потом расхожусь — ничего…

— Это бывает… это пройдет, — сказал он, внутренне замирая от ревности к ее воспоминаниям и от чувства приближения к той непреодолимо притягивающей пропасти, в которую ему совершенно незачем было заглядывать. — Ты лучше расскажи еще что-нибудь… про осень, про лес… Как у нас ни на что времени не хватает.. Взять и собраться на выходной за город, в лес… Я в городе вырос, я порой не понимаю тебя, твою тоску… Ну, лес и лес… стоит себе, шумит…

— Лес живой, — убежденно возразила Аленка. — Что ты! У него душа есть, мохнатая… и очень добрая… И люди, не все, правда, знают эту душу, не все допущены к ней… Но те, кто допущен, сами обязательно добрые и мудрые… Они знают закон жизни…

— А ты?

— Что я?

— Ты допущена?

— Я — нет, мне нельзя, — не сразу призналась Аленка, закрывая глаза и почти воочию, мучительно реально представляя себе старый осенний лес с шуршанием листьев под ногами, с ощущением присутствия в каждом дереве, в каждом кусте чего-то всепонимающего, живого, какой-то бесконечно доброй и беззащитной души; она шла и шла по этому знакомому бесконечному лесу; откликаясь душой на каждый шорох и на малейшее движение, и в ней все росло и росло единение с этим безмолвным и полным внутренней жизни миром. — Осенью опята бывают, — вздохнула она, — грибы, смешные такие, растут целыми шапками на пнях… до чего красиво… и страшно… Как можно сразу так много? И все почти одинаковые, все рядом.