Имя женщины – Ева

Жена держала его за руку, он чувствовал прикосновение ее обручального кольца к своему и думал о Еве. Под влиянием музыки и простодушных слов этой песни в нем поднимался гул, похожий на гул огня в печи или ливня за окнами дома. Он знал по себе, что уж если придется ему разлучиться когда-нибудь с Евой, то смерть непременно вмешается в это, куда-нибудь уж проскользнет, просочится, – без всякой косы, без скелета, без черепа, – а буднично, неторопливо и нагло. Разные, надо сказать, мысли приходили в голову Фишбейна во время этого спектакля. Иногда он словно бы смотрел на себя со стороны и удивлялся, как это случилось, что он, взрослый человек, прошедший войну, хлебнувший всякого, и в том числе грубой продажной любви, отбившей в нем всякую сентиментальность, как это случилось, что, будучи в общем удачно женатым, привязанным к дому, жене и ребенку, он вдруг умудрился влюбиться так сильно, что все остальное не только тускнеет – и с каждой минутой все больше и больше, – а словно уходит под воду, как части разбитого судна.

Каминные часы в гостиной пробили двенадцать, когда они вернулись домой.

–  Давай выпьем шампанского, – сказала вдруг Эвелин. – Потому что я хочу сказать тебе одну очень важную вещь.

–  Какую?

–  Сначала налей.

Фишбейн достал из холодильника на кухне голубоватую бутылку «Veuve Clicquot», вернулся к столу. Эвелин держала по бокалу в каждой руке. За спиной ее в открытом и незадернутом окне стояла звезда, сияя, как капля того же шампанского.

–  Я, – сказала Эвелин, пригубив из своего бокала, – я должна сказать тебе, Герберт, что я в жизни своей не встречала ни одного человека, хоть сколько-нибудь похожего на тебя.

–  Ты хочешь польстить мне или наоборот?

–  Не смейся, пожалуйста. – Она медленно, не отрываясь, сделала несколько больших глотков. – Я смотрела на тебя сегодня в театре и чувствовала, что я – самая счастливая женщина в мире, потому что ты – мой муж. У тебя было лицо, совсем не похожее на остальных. У тебя… – Она замешкалась, подбирая слово. – У тебя все настоящее. Все из глубины. И это было на твоем лице.

–  Что именно было?

–  Смятение, страх. И любовь. Ведь это любовь ко мне, Герберт?

Эвелин близко подошла к нему и, отведя в сторону руку с недопитым шампанским, потянулась к его губам раскрытыми губами. Он слегка, так, чтобы она не обиделась, отстранился:

–  Что с тобою сегодня?

–  Со мной? Ничего. – Она всхлипнула. – Герберт! Я снова беременна. Скоро три месяца.

Он почти машинально, чувствуя, что нужно что-то сделать, обнял ее, опустил голову и прижал свой лоб к ее голому плечу. Новость, только что произнесенная ею, была не по силам.

–  Ты рад? – прошептала она.

Он мотнул головой.

–  Сестричка для Джонни. А может быть, брат, – сказала жена и опять громко всхлипнула. – Как нас с тобой соединило! Ведь правда? Вот мы и ругаемся, и раздражаемся, а этот ребенок… Ведь он уже есть. И он – мы с тобой. Правда, Герберт?

–  Конечно, – сказал он в невнятно и быстро. – Иди, дорогая, ложись. Я сейчас.

–  Куда ты?

–  Пойду прогуляюсь немножко. Я выспался днем. Подышу на ночь глядя.

Она удивленно взглянула на него:

–  Послушай… Да что с тобой, Герберт?

–  Опять подозрения! – Он не сдержался. – Со мной все в порядке. Я счастлив, я рад! Не цепляйся ко мне!

Она побледнела:

–  Ты чем-то расстроен?

–  Я просто устал, – сказал он. – Все в порядке. Я просто устал, дорогая. Ложись.

Посмотрев, как она медленно поднимается по лестнице, он вышел на улицу. Только что прошел дождь, земля дышала цветочными испарениями, и мрак вокруг дома был странно упругим, как будто живым. Внутри темноты замаячило что-то, составленное из тумана и влаги, с большим, очень мелко дрожащим лицом. Как только Фишбейн протянул вперед руку, видение исчезло.

В субботу Эвелин с Джонни и няней уехали на Лонг-Айленд, а он остался в городе под предлогом работы. Теперь он жил в каком-то лихорадочном ритме, его гнало чувство, что нужно успеть, все успеть: и дописать диссертацию, и защитить докторскую степень, и найти работу, и самому участвовать в воспитании Джонни, и главное – это поехать в Москву. В течение ближайшего года, а то и полутора лет он не смеет заикнуться о разводе. Эвелин должна спокойно доносить, родить, потом сколько-то месяцев кормить младенца – она придерживалась пуританской традиции, следуя которой мать кормит сама, – и только потом можно будет сказать ей. Представить, как это случится, – и то было жутко.

Он пошел в библиотеку и углубился в работу. Письмо Еве, написанное ночью, лежало во внутреннем кармане его летнего пиджака.