Официальные идеологи убеждали: войну помогли выиграть синтоистские боги. Однако именно в этом году были предприняты гонения на синто. Но на синто не государственный, а на синто народный. Государство в очередной раз посчитало, что святилищ чересчур много, они плохо поддаются руководству из Центра, в них трудно унифицировать обряды и мысли. Чиновники входили в раж, разнообразие раздражало. Поэтому решили количество святилищ и кумирен решительно сократить – ведь их насчитывалось около 190 тысяч! Власти держали курс на то, чтобы в каждой деревне или городском районе осталось не больше одного святилища. Правительство мыслило административными единицами, под которые они подгоняли жизнь. Разрушение культурного многообразия было принципиальным курсом правительства, его административной мечтой. Святилища стали снова укрупнять. Действия в этом направлении были предприняты еще до войны, но потом стало не до этого.
О масштабах сокращения числа святилищ свидетельствуют такие цифры. Если раньше в префектуре Миэ, где находится святилище Аматэрасу, насчитывалось 10 411 святилищ и кумирен, то теперь их осталось только 989. В префектуре Вакаяма их было 3772, осталось 879. Паланкины со святынями покидали пределы своих деревень, крестьяне провожали их до околицы и заливались слезами[346]
. Теперь к своим местным божествам обратиться за помощью стало труднее. Теперь жители находились под защитой общенациональных святынь. Душам погибших за страну воинов предписывалось поклоняться не столько дома, сколько в Токио, в святилище Ясукуни. Новое счастье заключалось в том, чтобы почувствовать себя клеточкой общенационального тела.В России не работали заводы и учебные заведения. Люди были недовольны своими правителями и бастовали. В это же самое время в Японии школьники и студенты тоже не учились – по приказу властей они в очередной раз выстраивались на улицах по поводу очередного празднования в честь победы над Россией.
Но все-таки находились люди, которые отдавали себе отчет в том, что не все идет так, как надо. Как это ни странно на первый взгляд, среди них был и победоносец – генерал Ноги. В день своего триумфального возвращения в Токио он совершенно неожиданно доложил императору, что хотел бы вспороть себе живот – слишком много людей он положил при осаде Порт-Артура. Там же погибли и два его сына. В своем стихотворении на китайском языке Ноги совсем не по-военному горевал о потерянных жизнях:
Генерал горевал не зря. Если победы японского флота можно признать безоговорочными, то относительно успешных действий сухопутных войск все серьезные эксперты испытывали сомнения. Ноги просил у императора разрешения умереть. Однако в обществе, которое полностью отождествляет себя с государем и государством, никто не волен распоряжаться своей жизнью самостоятельно. В ответ на нижайшую просьбу верноподданного Ноги император сказал, что сейчас для самоубийства – неподходящее время, но если тот действительно исполнен такой решимости, то пускай он сделает это уже после смерти самого императора.
Мэйдзи, разумеется, тоже отдавал себе отчет в огромных потерях, понесенных в победоносной войне.
И адмирал Ноги, и император Мэйдзи скорбели о потерянных жизнях. Но о жизнях японцев. Русские в список потерь не входили. Справедливости ради следует заметить, что Николай II и российский генералитет тоже не слишком горевали об убитых японских солдатах. А о жизнях своих парней они беспокоились намного меньше, чем их японские коллеги.
По сути, война не решила никаких проблем. Россия проиграла войну, но не была повержена. Она по-прежнему оставалась соперником Японии на Дальнем Востоке. Конечно, победа льстила державному самолюбию японцев, но комплекс неполноценности по отношению к Западу побежден не был. Японцы продолжали твердить, что блистательный писатель Ихара Сайкаку (1642–1693) – это японский Боккаччо; замечательный драматург Тикамацу Мондзаэмон (1653–1724) – это японский Шекспир; известный экономист Тагути Укити (1855–1905) – это японский Адам Смит; горный хребет в Центральной Японии – это японские Альпы; 209-километровая речушка Кисо – это японский Рейн (1320 км).