Императрицы

Была макушка лета. На нивах кончали уборку, сено было сметано в стога, стояла ровная, в меру жаркая погода, когда на двухстах подводах тронулся поезд Великого князя.

Это было в полном смысле слова — кочевье. С ночлега выступили поздно, после сытного завтрака. Надо было отправить вперед подводы с шатрами, поварами, провизией и всем необходимым для ночи.

Из Москвы выехали по чинам. В передней карете принцесса Иоганна, Великая княжна, графиня Румянцева и статс-дама герцогини старая немка. Во второй карете Великий князь, гофмаршал Брюммер, Берхгольц и Деккен, за ними в длинном рыдване везли матрацы и подушки, а дальше в открытых возках ехала молодежь, камер-юнкера и фрейлины.

Такой порядок продолжался два дня. Он показался скучным молодежи. Со смехом и шутками на третьем дне пути, несмотря на протесты принцессы Иоганны, молодежь опростала длинный рыдван, установила в нем скамейки, разложила подушки, и Великий князь, Екатерина Алексеевна, Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышев, Большой Петр, две княжны Голицыны и девица Кошелева набились в него. Было тесно и весело.

Смех, шутки, пение не прекращались всю дорогу. Рыдван то медленно тащился шагом по песку, спускаясь к броду или на паром, то катил рысью по ровной, хорошо убитой дороге. Пыль клубилась за ним. Тарахтели колеса, шлепали копыта некованых лошадей, и в тон этому шуму, под этот своеобразный аккомпанемент, во все горло орал песни Большой Петр:

…В роще девки гулялиИ весну прославляли.Девку горесть морила,Девка тут говорила:

— Я лишалася друга,Вянь трава чиста луга…

«Тпрунды, тпрунды, тпрунды» — тарахтели колеса, «та-па-па, та-па-па» — топотали лошади. Большой Петр размахивал рукой, отбивая такт.

— И не весна ныне, а лето, нечего врать-то, — сказал Чернышев.

— Э, Захар Григорьевич, ну к чему ученые замечания…

Когда нагнали поезд императрицы, стало еще веселее. Подводы на целые версты растягивались. На ночлегах стояли длинные коновязи с сотнями лошадей от повозок и от вершников, сопровождавших поезд. За «вечерним кушаньем», ночью, при свете костров, деревенские парни и девки водили хороводы и плясали «метелицу», играла роговая музыка, и горластые песельники пели песни.

В этот августовский день на ночлег приехали позднею ночью. Последние версты ехали в полном мраке, окруженные верховыми с факелами. От пламени факелов ночь казалась черной.

После «вечернего кушанья», при свете костров, Екатерина Алексеевна, в сопровождении камер-юнкера Чернышева, прошла к своей палатке. Была глубокая ночь, легкий ветер поддувал с юга. Когда относило запах дыма, коновязей, кухонь, ощущала Екатерина Алексеевна в этом ветре какой-то совсем особенный, никогда ею раньше не слыханный терпкий и вместе с тем несказанно нежный запах. Он не шел от чего-то, но им был наполнен самый воздух, как — знала Екатерина Алексеевна — бывает напоен запахами соли и водорослей воздух моря. То же было и тут, только запах был другой. Точно растворилась в нем ладанная амбра, к ней примешался запах вина и пьянил этот воздух, как лучшая брага. И когда стихали шумы становища, Екатерина Алексеевна слышала некий шорох, точно шуршание множества сухих трав, точно тихий шелест волн засыпающего моря.

— Что это? — спросила она Чернышева.

— Это — степь.

— Степь… — Екатерина Алексеевна не знала этого слова. — А что такое степь?..

Но Чернышев не мог ей объяснить.

Странно завороженная этим воздухом и тихим шелестом, Екатерина Алексеевна попрощалась с Чернышевым и вошла в палатку.

Эту ночь она не спала. Все сильнее ощущала она странный запах. Он кружил ей голову, навевал сонные думы и вместе с тем гнал сон. Она все прислушивалась, точно ждала, что степь скажет ей нечто, откроет свою тайну. Постепенно лагерь затихал. Прекратились голоса в столовой палатке, где лакеи убирали посуду. Долго на краю бивака теленок жалобно мычал, потом и он затих. По ту сторону шляха, где был мужской стан, возились и лаяли собаки Великого князя, и Брюммер окликал их. Еще слышно было, как жевали сено и вздыхали лошади на коновязях, как они укладывались. Наконец все затихло. Тогда шепот степи стал яснее и таинственнее. То раздастся там тихий посвист, то писк, точно пробежит там кто-то маленький и невидимый. Екатерина Алексеевна закрыла глаза и, как ей казалось, сейчас же их и открыла.

Потолок палатки посветлел, утренним холодом тянуло снизу. Герцогиня Иоганна и гофмейстерина Нарышкина крепко спали предутренним сном, закутавшись по брови в пуховые одеяла. Екатерина Алексеевна неслышно встала, накинула соболью шубу, обула туфли и вышла на волю.