Империя. На последнем краю

Улыбаюсь. Маша в кино прекрасно играет саму себя. Играет. Нигде не переигрывает, нет какого-то жеманства или, наоборот, какого-то напускного величия. Я видел ее на съемочной площадке и теперь имел возможность видеть на экране.

Режиссер, увидев мою улыбку, аж приосанился.

Киваю ему благосклонно.

Молодец-молодец, хороший мальчик.

Собственно, большую часть отснятых материалов я видел еще в Константинополе, часть сценария была написана под моим чутким руководством, а в некоторых сценах, как говорил, мы с Машей даже снимались, играя самих себя. Суворин тогда очень рекомендовал. В порядке вдохновения масс, укрепления верноподданнических чувств и поднятия прочего посконного патриотизма.

Нет, я не спорил. Фильм был нужным и важным. Особенно в преддверии выборов, к которым премьера картины и была назначена. Массовая премьера. По всей Империи. Не везде, конечно, цветная, но сейчас мы смотрели именно цветной вариант. Конечно, до цветов и сочности экранов третьего тысячелетия нам тут пока очень далеко, но для этого времени это была просто бомба.

Картина меж тем шла своим чередом, повествуя (иногда очень поэтично) о героических буднях освоения Севера, о мечтателях и романтиках, о трудностях и подвигах, о самоотверженности, о ярком Служении Империи. О любви конечно же. Дирижабли, геологи, полярники, полярные станции, белые медведи (пришлось в зоопарке снимать) и совершенно героические барышни. В общем, сплошной экшн. Ханжонков даже продавил (!) дозволение Маши (!) вставить в окончательную версию фильма реальные съемки спасения потерпельцев с Шуховской башни. Даже сам Шухов с Галанчиковой мелькнули. И Ольга…

Я аккуратно покосился на Машу. Та спокойно смотрела на экран. Женщины! Вряд ли нам дано понять их до конца! Когда я, очухавшись, впервые услышал о назначении Ольги в свиту, я, признаться, опешил. Сильно так опешил. Можно было ожидать чего угодно – Желтороссии, Камчатки, Чукотки наконец! Но свита?

Да и разговор у нас тогда вышел многообещающий:

– Зачем ты ее взяла в свиту?

Неопределенный жест.

– Ну, во-первых, держи врага близко, а друзей еще ближе…

Осторожно:

– А она тебе враг или друг?

Качание головой.

– Она мне не враг и не друг. Она мне просто – «Она».

Хм.

– А во-вторых?

Глаза в глаза.

– А во-вторых, я всегда могу ее убить, когда у меня будет плохое настроение, правда, родной?

Маша, увидев мое ошарашенное лицо, рассмеялась.

– Ну, не будь таким букой! Я не настолько кровожадная! Один разик всего!

Киваю хмуро.

– Смешно.

Пылающие черным огнем глаза смотрят на меня.

– Смешно?!

Нет, сильно смеяться мне тогда не хотелось. Сейчас тоже. Спокойствие Маши – это спокойствие и грация дикой кошки на охоте, а итальянская дворцовая школа интриг навевала на мысль о долгосрочных многоходовых и многослойных комбинациях. Что у нее в голове – бог весть. Но таскать всюду за собой (и за мной!) Ольгу – это еще тот утонченный садизм!

Женщины-женщины. Не понять вас и никуда без вас.

Впрочем, тогда Маша смилостивилась и прояснила одну из своих идей – подобрать Ольге приличную партию при дворе или в высшем свете и выдать ее замуж. А вот побыстрее или нет – это уже зависело от настроения императрицы и ее пресыщения утонченными пытками.

Ладно, я на жену наговариваю. Если бы не она, то почти наверняка погребли бы меня уже под гранитной плитой в Петропавловском соборе одноименной крепости рядом с почившими до меня родственниками.

Кстати, к моему удивлению, город таки переименовали. Точнее, высочайше его переименовал я, но сугубо идя навстречу пожеланиям трудящихся, которые они высказали на референдуме. Так что теперь у нас вновь Санкт-Петербург.

Ну и ладно. Мне было откровенно все равно. Хотят баловаться – пусть. Хоть в Нью-Васюки пусть переименуют. Лишь бы революций не устраивали. У меня в запасе были еще референдумы и прочие опросы о наименовании улиц, скверов, а также о том, какой памятник ставить на площади. Вон, в Москве, до сих пор копья ломают вокруг ограничений застройки исторического центра. Все чем-то заняты. Особенно всякого рода интеллигенция, будь она неладна.

Ладно, что-то меня после болезни все время уносит не туда.

Собственно, я сижу в оранжерее не потому, что тут красиво и птички, а потому, что тут воздуха побольше. Задыхаюсь я в своем кабинете. Доктора говорят, что сатурация кислорода в крови понижена вследствие перенесенной в очень тяжелой форме «американки». Профессура откровенно удивляется, что я вообще выжил. Случайно, можно сказать. Гедройц подсмотрела идею у своей помощницы, а консилиум посчитал, что хуже мне уже точно не будет.

Нет, это я так, конечно, красиво рассказываю. Я так понял, что было очень страшно. Несколько раз я сваливался в кризис, каждый раз меня возвращали на этот свет совершенно нереальными усилиями и фантастическими идеями.

И самопожертвованием.

Маша до сих пор не может простить себе ту реплику, сказанную в сердцах доктору Сперанскому про нехватку доноров: «Вот сами тогда и ложитесь!» Он сделал все что мог, даже что не мог. А в самый критический момент, когда не стало годных доноров, лег сам. На прямое переливание.