Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Напористость Милюкова (он десять раз выступал на первом слушании закона и семь раз – на втором) и его озабоченность вопросами личной свободы и культурного «взаимодействия» в обществе были не случайны: в этом находили отражение его попытки примирить классическую либеральную теорию прав человека с новым социальным строем империи. В 1905 году Милюков издал статью, ставшую выражением его теоретических поисков новой основы для либерализма: в этой статье, весьма необычной для него и, пожалуй, несколько расходившейся с общим духом сборника статей «В защиту слова», Милюков писал о социальных корнях прав человека и об ошибочности безрассудного индивидуализма. Он начинал с анализа локковской концепции естественных прав, которая, по словам Милюкова, предполагала, что права человека возникли не тогда, когда человечество пребывало в диком состоянии: они проистекают из «общественного состояния» индивидуума («естественное» означает естественное для человека – то есть социальное). Изначальная теория естественных прав не носила индивидуалистического характера: индивидуализм возник как итог последующих преобразований. Французские философы, привнеся в теорию прав человека индивидуалистическое и секулярное начала, сделали ее более доступной, но в то же время обесценили изначальную идею: «Из драгоценной руды, открытой англосаксонским гением, французские публицисты второй половины XVIII века начеканили целый капитал блестящей ходячей монеты и пустили ее в оборот по всему цивилизованному миру». Побочным последствием этого обесценения теории прав личности стал антагонизм между личностью, с одной стороны, и государством и обществом, с другой стороны: вместо того чтобы считать права личности порождением общества, в них стали видеть нечто, по своей природе враждебное обществу. Новая индивидуалистическая теория не признавала созидательной работы общества и выводила сознание человека не из «бесконечной цепи психических взаимодействий», а из его собственной натуры[1133]

.

В конечном счете нападки Милюкова на индивидуализм были призваны доказать, что аргументы в пользу свободы слова нельзя вывести из концепции личной свободы: скорее дело в том, что нарушение права на свободу выражения разрывает сеть взаимодействий между людьми, необходимых для культурного развития. Легко себе представить, каким образом Милюков прибегал к этой концепции, критикуя литературную собственность: чрезмерная защита личных авторских прав – так же как и чрезмерная цензура – нарушит взаимодействие между людьми, цепь интеллектуального обмена. Упорная защита писательских прав основывалась на ложном представлении о природе прав человека и нежелании признавать их социальную сущность. Параллель между цензурой и авторскими правами проводилась неслучайно: думская комиссия, комментируя проект закона об авторском праве, предложенный Министерством юстиции, указывала, что реформа авторского права шла бок о бок с реформой законов о свободе печати. Действительно, вплоть до 1887 года закон о литературной и художественной собственности входил в состав уложения о цензуре и лишь затем перешел в сферу имущественных прав. Тем не менее даже после 1887 года закон по-прежнему нес на себе ряд родимых пятен, указывающих на его происхождение[1134]

.

Таким образом, для таких людей, как Милюков, – для политиков и публицистов, экономистов и историков – дискуссия об авторских правах по сути являлась дискуссией о природе личной свободы и о месте государства и общества в либеральной доктрине. В начале XX века русский либерализм претерпевал резкую идеологическую трансформацию, которая вела к переоценке ценности индивидуализма, природы собственности, личных интересов и общественных потребностей. Поднимая вопрос культурной отсталости, либералы начала XX века пользовались терминологией своих предшественников – так, говоря о литературном наследии, Милюков прибегал к экономическим метафорам и призывал вернуть в оборот расходуемый понапрасну умственный капитал[1135]. Подобно либералам первой половины XIX века (К. Ф. Герман), Милюков выступал за «литературный протекционизм», в большей степени отвечавший состоянию культурно отсталого российского общества, нежели свободно-рыночный режим, навязанный России Францией – страной, специализировавшейся на экспорте литературы. Однако объектом «литературного протекционизма» являлись не производители знаний, а их потребители; не индивидуум, а общество.