Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Может быть это смешно с европейской точки зрения, но мы вообще плохо прониклись сознанием, что и «художественная собственность» есть действительно собственность ‹…› Это лежит в самом душевном складе нашем. Не сочтите это кокетничаньем, но я до сих пор всякий раз при получении гонорара чувствую некоторую неловкость… Словно совершаю то, чего, собственно, совершать не надлежит. Куда уж нам в таком случае до ограждения «сомнительной» собственности за границей!

Если правда, что нас охотно читает Европа, тем лучше для нее: пусть она читает нас даром. Мы, русские авторы, не особенно богаты, но мы, в силу особых условий, отказываемся от того гонорара, который нам так любезно предлагают иностранцы[1184].

Существуют сомнения в точности переданных в интервью слов Чехова, но, если они процитированы верно, то он, несомненно, кривил душой: будучи одним из подлинно профессиональных писателей, для которых сочинительство служило главным источником дохода и социального статуса, он жестко контролировал издание своих книг и участвовал в деятельности Общества русских драматических писателей и композиторов, следившего за соблюдением авторских прав. В письме жене он даже сетовал, что европейские издатели не платят авторских отчислений: «Милый дусик, ты спрашиваешь почему я не беру деньги за переводы моих произведений. А потому что не дают»[1185]

. Разумеется, в том, что русские авторы якобы отказывались от авторских отчислений из Европы, как и в их «скромности», содержался элемент хвастовства[1186]. Многие писатели, и в первую очередь Ф. М. Достоевский, считали, что русский литературный язык непереводим и что русская литература остается непостижимой для иностранцев

[1187]. Другие, согласно Янжулу, сожалели, что иностранцы переводят русские книги так мало и так редко, вследствие чего многие открытия русских ученых оставались неизвестными в Европе. Чтобы познакомить европейскую аудиторию со своими достижениями, русские ученые за свой собственный счет издавали свои труды за границей, что делало обязательства, вытекающие из конвенции, еще более несправедливыми[1188]

.

Самым авторитетным из числа критиков Золя был Л. Н. Толстой. Тем не менее в интервью, которое он дал в 1894 году «Новостям дня», проскальзывает ощущение неуверенности Толстого в своей позиции[1189]. Толстой в принципе выступал против литературной собственности, и журналисты подхватили его слова «не торгуйте мудростью», сделав их девизом кампании против конвенции. И все же в интервью для «Новостей дня» он проявляет известные колебания:

Иностранцы не хотят, чтобы мы пользовались даром их достоянием, а мы, в силу того, что у нас нет конвенции, будем насильно брать у них то, чего они нам давать не хотят. Ведь тут есть какая-то неловкость… В этом заключается нечто неблагородное, некрасивое… Не правда ли? ‹…› Как вам кажется? ‹…› Я говорю ведь не за себя собственно… Лично для меня тут вопрос решенный. Я стою выше всего этого и убежден что, несмотря на всякие неловкости, нельзя стеснять читателя в выборе такой вещи как книга.

Таким образом, Толстой разделял вопрос о конвенции и литературной собственности, при этом высказываясь в каком-то смысле в пользу признания прав иностранных писателей и против литературной собственности на произведения национальной литературы, при условии материальной поддержки писателей.